Видя и слыша Лашкова и Храпова, командарм впал в грех зависти: сам он подобным образом вышестоящим не возражал. Честно признаться, он был только исполнитель. Лашков и Храпов защищали танкистов, а ему до пехотинцев и дела не было.

Он уверенно командовал войсками, умел разгадать замыслы гитлеровских генералов, нанести внезапный удар по противнику, преследовать его, не давая ему передышки. Это он всем на удивление легко и бескровно обеспечил переправу через Днепр, и он развил такие темпы осенне-зимнего наступления, что соседи едва поспевали за ним.

Но ему и в голову не приходило, что его успехи достигались за счет сверхнапряжения солдат. Он просто не думал об этом. Подобно шахматисту, он размышлял лишь о том, как переиграть соперника. В увлекательной игре он оперировал фигурами-дивизиями: эта займет такую-то клетку, а та пойдет так-то. О солдатах на передовой и об обстановке, в которой они находились, ему некогда и незачем было думать, и если он учитывал капризы природы, то только в связи с тактическими замыслами. Лично для него «погодного фактора» не существовало: над ним всегда была надежная крыша. Он жил по-генеральски, его быт освящался традицией.

Лашков и Храпов вывели его за пределы этой традиции. Обеспокоенный непривычной ситуацией, он пытался защищаться: «У них другое дело — у них машины, а у меня пехота»., но освободиться от тревожных мыслей ему не удавалось.

В его позиции не все было благополучно, он не чувствовал привычной уверенности в себе. И потом — Храпов. Он мог бы настоять, чтобы Ивана Савельича оставили в армии, не переводили к Лашкову, а он не настоял и теперь понимал почему: Храпов побуждал его думать о солдатах, отвлекал от… занимательной игры. Вот и получил нового комиссара. Этот не отвлекает. «Какая все-таки между ними разница! Иван Савельич в трудные минуты берет ответственность на себя, а мой отмалчивается… Стой, а разве в нем дело — не во мне? Не потому ли он и молчал на совещании, что хотел быть заодно со мной? Не то горожу, не то».

— Ну, а ты, Трифон Тимофеевич, что обо всем этом думаешь?

Чумичев поежился от вопроса командующего, словно тот разгадал его мысли. А думал Чумичев о Храпове, встречи с которым не удалось избежать. В том, что Храпов опять оказался в центре внимания генералов и что командующий фронтом согласился с его мнением, Чумичев видел свое личное поражение. Теперь, в «виллисе», он взвешивал каждое слово Храпова, он искал, за что бы зацепиться. Ему была безразлична суть дела, он не думал ни о войне, ни о тех, кто на своих плечах нес ее тяготы. Он жаждал мести человеку, которого панически боялся и поэтому ненавидел.