– Да, он противный, – поддержал ее Ричард Куин. – Мы как раз проходим
– Рёскин тоже был бараном, – сказала я. – «Сезам и Лилии»[96] отравили мне весь триместр. Там все про то, что женщина должна вести себя как королева. С какой стати, когда полно других, по-настоящему интересных занятий?
– Только подумать, что мы забиваем себе головы такой ерундой, когда могли бы играть на фортепиано, – согласилась Мэри.
Дела у нашей семьи и впрямь шли очень хорошо. Мы с Мэри были одержимы музыкой, как и подобало нашему предназначению, и наши отношения с Корделией существенно улучшились благодаря уверенности, такой же абсолютной, словно мы прочитали эту новость в «Таймс», что Корделия скоро перестанет играть на скрипке и выйдет замуж. Мама была нами очень довольна, хотя подчас ее расстраивал Ричард Куин. Помню, однажды она провела рукой по лбу и озабоченно сказала: «Он словно ртуть». Впрочем, чаще он делал ее неимоверно счастливой, более восторженно счастливой, чем это было под силу любой из нас, особенно когда соглашался показать, на что способен, если позанимается музыкой. Ричарда Куина никогда не стесняли социальные ограничения Лавгроува, даже в самом мрачном болоте он непостижимым образом обнаруживал интересные и незнакомые для себя общества, в которые умудрялся влиться невзначай. Он нашел каких-то музыкантов-любителей, игравших камерную музыку у себя дома, и, хотя все они были взрослыми, а он – всего лишь школьником, сделался их флейтистом. Как-то раз мама сходила послушать их репетицию, и мы засмеяли ее, потому что, вернувшись, она с возмущением сказала:
– Жаль, Моцарт не слышал, как Ричард Куин играет на флейте.
Оказалось, что Моцарт, как и другие великие музыканты, пожаловался однажды, что флейтисты никогда не попадают в такт; и, на миг поддавшись нелепой материнской логике, она решила, что он проявил непозволительную нерадивость, не сумев предвидеть абсолютный слух и изумительную, непринужденную, беспечную исполнительскую технику ее сына.
Но земля снова треснула под нашими ногами. Папа наконец решил написать книгу – не просто памфлет, а полноценную книгу. Первое время он очень радовался своему начинанию и недоумевал, почему так долго с этим тянул. Он перечитал много старых книг, прочитал много новых и обсуждал их с самим собой, меряя шагами сад, и с течением недель рукопись на его столе становилась все выше и выше. Но через какое-то время она перестала расти, и, хотя чтение было необходимо ему как воздух, он стал читать намного меньше, чем раньше. Потом мы с тревогой заметили в нем знакомую перемену. Он стал вести себя самоуверенно, по-светски, небрежно одеваться, редко бывать дома и приводить к нам каких-то случайных знакомых. Мы поняли, что папа снова впал в отчаяние от положения дел в мире и решил отбросить негодное орудие интеллекта и довериться слепой удаче, которой, как ему казалось, были обязаны своими успехами те, кто обладал другим складом ума.