Так думали наши родители, и с каждым годом их убежденность только усиливалась. Они сравнивали обстоятельства своей юности с нашим положением и впадали в отчаяние. В молодости папа видел, что девушки из его семьи выходили замуж, как только юноши из не менее знатных семей начинали подыскивать себе красивых, покладистых и небедных жен и их отцы договаривались насчет приданого. Мама, выросшая в менее утонченном, но все же оживленном и преуспевающем мире эдинбургских профессиональных музыкантов, полагала, что браки случаются после того, как множество юношей и девушек пересекаются на праздничных мероприятиях вроде танцев, музыкальных вечеров, пикников и вечеринок, организуемых в честь Нового года, Хеллоуина или Летнего солнцестояния, где, пусть и не без легкой финансовой предвзятости, проявляются естественные влечения. Папа, как я убедилась, мог забыть о нашем существовании даже тогда, когда забывать о нас особенно не следовало, но время от времени он жестоко терзался, поскольку понимал, что мы никогда не будем представлены ко двору и что ирландские землевладельцы, которые могли бы стать нашими мужьями, по всей вероятности, никогда не узнают о нашем существовании; а мама часто присматривалась к социальному болоту Лавгроува, но так ни разу и не заметила ни одного профессора греческого языка, который бы импровизировал пятистопные ямбы, разливая эгг-ног[93] в полночь, да и Ханс фон Бюлов[94] к нам на ужин не захаживал. Они решили, что лучше нам знать горькую правду. Но мы вовсе не считали свое положение безнадежным. «Как, по их мнению, – то и дело с раздражением спрашивала меня Мэри, – мы сможем вести хозяйство в большом доме, заботиться о муже и детях и при этом разъезжать по всему миру с концертами?» Но мы верили им на слово, что не окажемся в такой ситуации.

– Нет, Роуз, – возразил Ричард Куин, – Мэри права. Появится кто-то, кто не успокоится, пока не женится на Корделии.

– Если люди вообще влюбляются, – сказала Мэри, – как твердят в романах и стихах, по правде сказать, слишком уж назойливо, и если ничего не изменится, то какой-нибудь незнакомец увидит Корделию на улице, устроит так, чтобы с нами познакомиться, и попросит у папы ее руки, вот и всё, она станет счастливой, и с этими глупостями насчет игры на скрипке будет покончено.

Мы наблюдали, как она выступает на бис. В конце, делая книксен, она развела руками, явив собой такое прелестное, гармоничное воплощение миловидности, что я могла представить, как какая-нибудь рассеянная женщина в будущем называет цветок Корделией так же, как мама называла фуксии «тальони».