Это была та жизнь, которой Вербин не знал. Она существовала где-то далеко, в стороне, он никогда не думал о ней, как не думал, скажем, об островах в океане, которые, он знал, существуют, но в таком отдалении, что их как бы и нет.

— А ты сам-то, батюшка, откуда? — спросила хозяйка. Он почувствовал, что сейчас нельзя промолчать или отшутиться, все будет ложь.

— Я до семи лет в деревне жил. Помню, правда, плохо, в школу уже в городе пошел, отец переехал, когда мать умерла. Он механиком был, — ответил Вербин.

— Много на земле горя, — печально сказала баба Стеша.

В тишине с другого конца деревни доносился лай собак.

— Светло как, — посмотрел на окно Родионов.

— Нынче зори незакатные. Вечерняя заря с утренней сходятся, ночь короткая самая, — сказала баба Стеша. — Лето настало, да теперь на убыль пойдет с Петрова дня. После Петра-поворота солнце на зиму, лето на жару. А сегодня Кирила, конец весне, почин лету.

— Я сегодня Кирилла поздравил, лесника здешнего, — сказал Родионов.

— Славно, что не забыл, — обрадовалась хозяйка. — Человеку радость, когда о нем помнят.

— Вы его знаете, — напомнил Родионов Вербину, — мы на кордон заходили.

— Когда-то говорили: на Кирилу отдает земля солнышку всю свою силу. Вы-то не знаете, молодые, а я помню, какие в этот месяц праздники веселые были.

— А вы расскажите, — попросил Родионов.

— Так ведь поздно, спать пора, — улыбнулась хозяйка.

— Успеется. Одну ночь можно и не поспать, все равно коротка, — возразил Родионов.

Он налил всем водки, они с Вербиным выпили, а баба Стеша пригубила только и зажмурилась:

— Ох и злая! — улыбчиво пожаловалась она, пожевала кусок хлеба и стала рассказывать: — Поначалу крещение кукушки праздновали, на вознесение приходилось, сороковой день после пасхи, в четверг на шестой неделе.

Перед праздником девки да молодые бабы тайком от парней да от мужиков в одну избу сходились. Убранство шили, какое женскому полу полагается, — рубаху, сарафан, платок… Хозяйствовала позыватка — вдовая старуха. В праздник девки сами наряжались, у кого что получше есть, в лес по травку отправлялись, есть такая травка — кукушкины слезки. Нарвут поболе, как сноп, лентами обвяжут, вроде то кукушка, а потом ее в ту одежонку, которую перед вознесением сшили, и обрядят. Рубашечка белая, а сарафан да платок темные, кукушка-то вдовой числилась. Как нарядят, так березу заламывают, ветки к земле пригибают. На другой день или в субботу шли ту березу завивать. Ветки между собой сплетали так, что колыбелька получалась, накрывали ее, а сверху кукушку ту ряженую клали, крестиками со всех сторон обвешивали. Ну и кумились между собой. Все кругом поют, а которые кумятся, становились одна против другой над колыбелькой кукушкиной, целуются по три раза и местами меняются, подарки друг другу дарят — колечко, платок или крестик нательный. А песня была такая, — хозяйка подняла лицо и запела тонко: