Когда я впервые увидела ее в палате по срочной просьбе сестринского персонала, она казалась маленькой девочкой. У Патрисии были трудности с установлением зрительного контакта, но иногда она поднимала глаза, улыбалась мне; это было неожиданно и привлекательно. Она выглядела как ребенок, которого на скорую руку одела отвлекавшаяся на что-то постороннее мать: девушка носила плохо сидящую и рваную одежду; ее неопрятные черные волосы были убраны в хвост. Она была худощавой, с плоской грудной клеткой и мальчишески-развязной манерой держаться. Ее лицо было очень худым, с глубокими впадинами под глазами.

До встречи со мной Патрисия начала работать с женским клиническим психологом для решения вопросов, связанных с пережитым сю в детстве сексуальным насилием. Эта терапевт покинула отделение закрытого типа после десяти месяцев работы с ней. Кроме оговоренного времени, она давала Патрисии возможность увидеться с ней в случае чрезвычайных ситуаций — из-за того, что девушка несколько раз оказывалась почти без сознания с удавкой, затянутой на шее. После того как удавку снимали, и силы к Патрисии возвращались, она просила о встрече с психологом. Сестринский персонал всегда немедленно обращался к терапевту, даже в ночное время или по выходным. Психолог жила недалеко от больницы и предлагала Патрисии время для обсуждения за пределами назначенных 30‑минутных сессий, которые планово проходили дважды в неделю. Когда я начала проводить регулярный прием Патрисии, я дала ей понять, что не буду предлагать ей экстренные встречи и не стану видеться с ней вне нашей назначенной еженедельной сессии. Я чувствовала, что это необходимо для сохранения строгих границ психотерапевтической работы, а также потому, что встречи два раза в неделю могли способствовать развитию у Патрисии сильного переноса, который, как я чувствовала, мог бы с тать для нее непреодолимым. Я не хотела ни поощрять в Патрисии глубокую зависимость от меня в ущерб развивавшемуся у нее чувству автономии, ни играть роль ангела-хранителя, чему было так трудно сопротивляться. Срочность в получении Патрисией консультаций, по-видимому, была связана как с ее предполагаемой потребностью получать индивидуальную психотерапию, так и с чувствами беспомощности и покинутости, которые испытывали медсестры после ухода предыдущего психолога. На момент нашего знакомства Патрисия находилась в отделении в течение года и семи месяцев, и ее самоповреждающее поведение, несмотря ни на что, усиливалось. Патрисия наносила себе вред регулярно, используя кусочки материи, которые были в комнате (их она отрывала от своей одежды либо постельного белья). Куски материи использовались Патрисией в качестве удавок при попытках задушить себя. Она прятала эти обрывки в своей комнате, хотя иногда могла отдать один из них кому-либо из сотрудников, говоря, что если они не конфискуют его, она им воспользуется. Она сказала, что, надев на шею, всегда ослабляла удавку и никогда не собиралась умирать. Персоналу отделения Патрисия обычно сообщала, что она оборачивала удавку вокруг шеи, будучи неспособной противостоять желанию сделать это.