Он нависает надо мной, но глядит
– Как она… закончилась? ― Шепот едва удается.
Только бы отвлечься от
– Бледнолицый умер. Ничего не исправил. Но я не таков.
Плоть будто дерет зверь, и я срываюсь на вопль. Боль приходит в движение, расползается, крепнет, но вдруг истаивает с сухим стуком. На стол только что упал окровавленный, склизкий кусочек расплющившегося металла, ― ядовитое семя, принесшее столько страданий. Едва глянув, я запрокидываю голову, дышу глубже, силясь сдержать рвоту и невольные слезы.
– Молодец. ― Слышу одобрительное хмыканье. ― Но примера молодым воинам бы не получилось. Мои уши ощутили твой вой. Зато осталась малость…
Он склоняется к моей ране низко, почти как родитель, целующий увечье отпрыска. Снова утомленно зажмурившись, я чувствую, а не слышу, как шевелятся губы, чувствую, а не вижу желтый дым, пахнущий грозой. Именно сейчас Вождь использует
По-прежнему трудно дышать, и я по-прежнему не готов смотреть на Мэчитехьо. А мой крик был не просто криком боли, но еще ответом на последние слова, тем более жуткие, учитывая,
– Мне лучше, Вождь, благодарю тебя. ― Открыв глаза, вижу на руке только слабый след. Рану заживили полностью, в отличие от ран многих в больничной башне: тем воинам предстоит еще подождать, пока дело довершат целебные повязки. ― Теперь, если я помню верно, ты хотел о чем-то поговорить. Едва ли о книге.
Он, перестав потирать взмокший лоб, плавно выпрямляется. Идет к очагу, окунает щипцы в сосуд с остатками кипятка, аккуратно обмывает. Вернувшись, обтирает тканью, оборачивает другим ее куском и уносит вместе со ступкой, связкой кореньев и большим ножом. Я остаюсь один.