Раскаленные камни, лежащие сейчас в очаге, душат свет. За окном стемнело; в комнате густится сумрак; вещи ― скорее очертания, выхватываемые тлеющими цветками. Огоньки этих желто-алых растений постепенно распускаются в округлых прозрачных сосудах. Два здесь, на столе; я трогаю ближний и не обжигаюсь. Наш народ не выдувает из стекла такие светильники, я не видел их и на стенных рисунках: там бутоны обычно горят в витых посеребренных приспособлениях, похожих на воткнутые в стены руки. Значит, она.

Она. Жанна. Сколько меня растили, прививая ненависть, как к этому имени, так и к той, что его носит? Сколько пугали ею в отрочестве, если я дурно вел себя? Сколько мне, молодому воину, сулили милостей, если однажды я принесу Вождю голову этой девочки в белом, Исчезающего Рыцаря? И все ― ложь; даже не тень, а тень тени. Все в один вечер окровавленными руками выдрали из моего рассудка, заменив простыми словами. Любимая. Невеста. Жена. Последнее не успело сбыться, вражда продолжается, по нам стреляют пулями. А невесты нет. Она в Саркофаге, она ― прах, я видел сам, какая она лежала в каменном плену, какая гниль покрыла ее, пощадив только лицо и горло. Я видел… ведь видел?

Очень медленно я поднимаюсь, взяв банку с тлеющим цветком. Меня снова влечет в единственную точку комнаты, теперь эта точка ― не перед зеркалом, а перед тонущей в тени гробницей. Лик Белой Обезьяны против моего лица. Ныне ― оглядев ее зорче, не ослепленный ужасом, как впервые, ― я различаю, что черты тонки, а в формах головы, плеч, бедер ― гармоничная округлость. Я не застал род светочей, но видел других «звериных» женщин. Они именно таковы: плечистые, безгрудые, но плавностью отличны от мужчин.

– Жанна?..

Я не знаю, зачем шепчу в пустоту, зачем прикладываю к шершавому камню ладонь. Он скрывает то, что и должен, ― тело, пробывшее в теплой комнате не день, не два. Удерживает смрад, трупных червей и мое отчаяние. Я провожу ладонью по краю крышки. Смогу ли я тихо сдвинуть ее, а потом вернуть? И… о том ли спрашиваю? Я ведь верю моему Вождю. Верю, я не Бесшумный Лис, погрязший в гордыне. И если эта вера ― что-то большее, чем безумие, если она почвенна, неосторожный поступок погубит. Не только меня.

И я отступаю с потупленной головой. Как мог я вообще помыслить…

– Верный выбор, Белая Сойка. Ты был во вздохе от гибели.

Ворожба? Иначе как он возник рядом, вместо того чтобы выйти из соседней комнаты? Пылают глазницы вороньего черепа, пылают глаза самого Мэчитехьо, усталые и запавшие. Я не успеваю ответить: он яростно хватает меня за плечи, разворачивает к себе, но и сейчас держит, не задевая след пули. Светильник падает под наши ноги и разбивается звонким вскриком. Тлеющий цветок беспомощно распластывает лепестки в луже воды, мгновенно чернея.