– Я…

Говорить труднее, чем когда он ослеплял меня и обвинял. Да и что я могу сказать? Что окончательно верю ему? И мне жаль, что это пришлось скрыть от Круга братьев? Что я счастлив самой мысли о спасительном союзе? Ведь Вождь был прав, был мудр и зорок, как и всегда, и его желание ― быть с ней, жить в мире с повстанцами ― сбудется. Духи помогут.

Я опускаю взор. На правой руке Исчезающего Рыцаря, на костяшках, ― свежая кровь. Она действительно ударила по крышке, в беспамятстве или встревоженная тем, что происходило меж Вождем и мной. Мертвые тела так не кровоточат. Значит…

– Она ведь… воскресла?

По лицу Мэчитехьо опять пробегает судорога. Он подносит окровавленную кисть к губам, целует. При этом жесте я смущенно отвожу глаза… Но когда гляжу вновь, на запястье ― той части, что оказалась за пределами камня, ― медленно проступает трупное пятно. Мэчитехьо опускает бездвижную руку обратно.

– Все сложнее, Белая Сойка. Но я испробовал не все пути.

Он бросает на Жанну ― спящую, околдованную, украденную? ― последний взгляд и затворяет крышку. Глазницы Обезьяны продолжают изредка мерцать; избегая их света, я смотрю вниз, на надпись возле стоп. Это язык Форта, но символы изменены, точно оплетены паутиной. Расположены они в странном порядке, часть не понятна вовсе.

– «Воскресить вечно живого и вечно мертвого может лишь тот, кто делит с ним одну рану», ― тихо зачитывает Вождь. ― О чем говорят тебе эти слова?..

– Я не понимаю их.

Он глядит без упрека или гнева ― потому что прежде глядел без надежды. Снова мягко берет меня за плечо, уводя от Саркофага; мы возвращаемся к столу, за который он утомленно опускается. У высокого стула, наверное, последнего из уцелевших, мягкая спинка, обитая тканью, но Вождь не откидывается туда, а наоборот подается вперед, сцепляя в замок руки. Я остаюсь стоять напротив, поверхность стола ― пустоту ее нарушают сейчас лишь окровавленная пуля и светильник ― разделяет нас.

– Не понимаешь. Но ты все равно сможешь мне помочь, если второй путь окажется неверным.

– Второй?..

Мэчитехьо приподнимает одну руку. На ладони след старого пореза.

– Я полагал, что одна рана ― одна война. Она мучила нас обоих, и оба мы были повинны, ведя ее. Я окропил своей кровью зачарованные символы, но тщетно. Сегодня у меня будет иная кровь: не подойдет жертва врага ― я принесу в жертву союзника. Молодой ягуар, убитый над Фортом… я велел жрецу перерезать его горло, пока тело свежее. Все они делят раны, все едины.