– Ради Джейн. ― Звучит в раскалывающейся голове. ― Ее можно спасти, Эмма, она может жить. «То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит Марфе: отнимите камень…»

Отнимите камень.

Приподнимаюсь, глотая слезы. Сэм ― Мэчитехьо ― опять силится улыбнуться. Ноги подламываются, он падает на колени и сгибается пополам. Не кричит, но я уже видела однажды, как впиваются в волосы эти пальцы. Я знаю, что происходит. Когда Сэм поднимает голову, его глаза серые.

– Эмма? Ты плачешь? Господи, я что… ударил тебя?

Я лишился чувств…

Я все еще на полу, трясусь, так же как трясется он, весь устремившийся ко мне и прильнувший к решетке. Злоба вдруг пронзает, вспарывает когтями, силится впиться в душу крепче. Вождь что-то говорил о моей Джейн, что-то очень, очень важное. Но не успел сказать, потому что этот юноша, юноша, который и так уже сломал нашу жизнь своим появлением, помешал. Помешал, а теперь так нежно, с такой тревогой глядит на меня. Не догадывается, что только что сломал что-то еще. Ненавижу. Ненавижу. Не…

– Эмма, прошу, ответь…

Да что со мной?

– Все в порядке.

Удается разомкнуть губы, подняться и отряхнуть платье. Я даже нахожу мужество вернуться к камере и легонько сжать протянутую Сэмом руку. Но в глаза ему я больше не смотрю и не хочу, не могу слышать голос. Разум тщетно кричит: «Тебя заманивают в силок!», ведь тоскующее сердце плачет: «А если нет, если не просто так опустела могила?». И чудовище во мне… чудовище снова на стороне сердца. Оно проснулось и тоже подает ревущий голос. Оно беснуется: «Поторопись».

– Мне пора. Я буду за тебя молиться.

– Эмма…

Он тянется поцеловать мою руку, но я отнимаю ее. Покидаю тюрьму, пересекаю двор, нетвердо следую обратно в основное здание рейнджеров. Я яростно вытираю глаза. Бормочу как заклинание, как молитву: «Господи! Уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе…». Не помогает. Ничего не помогает. Я продолжаю слышать другие слова. «Отнимите камень».

Откуда эта тварь может знать Библию? И почему зовет мою сестру не Жанной ― Джейн?

…Винсент, возможно, забыл об обещании вернуться, возможно, потерял счет времени. Он сидит недвижно за своим столом, уронив голову, закрыв ее руками. Он не рвет волос, плечи не трясутся. Конечно, он не плачет. Не оплакивал прилюдно даже отца, не позволит себе подобного и теперь. Но я никогда не видела его таким, не думала, что увижу, и не решаюсь не то что подойти ― окликнуть. Я не стану его жалеть. Не могу, не вправе, не хочу. Просто осторожно миную, чтобы выскользнуть прочь. Слышу: