– бросали меня ради него, а потом возвращались, я всякий раз знала, что вы всё сделали (утолили свою похоть, усмирили свой жар)».
«Кое-кому эти мелочи слишком глубоко запали в память, Люсетта. Пожалуйста, довольно».
«Кое-кто, Ван, помнит эти мелочи намного отчетливее, чем всякие важные происшествия. К примеру, во что вы были одеты в разные дни, в каждый долгий, щедрый день, с солнечными лучами на стульях и на полу. Я-то была практически голой, будучи всего лишь бесполым невинным ребенком. Она же надевала мальчишескую рубашку и короткую юбку, а ты носил только мятые запачканные шорты, еще даже shorter [короче], оттого что измятые, и они всегда пахли одинаково после того, как ты с Адой побывал на Терре, с Раттнером на Аде, с Адой на Антитерре в Лесу Ардиса. О, от них определенно несло, знаешь ли, от твоих штанишек, лавандовой Адой и ее кошачьим кормом и затхлостью твоего рожкового стручка!»
Должно ли письмо, теперь лежащее рядом с бренди, слушать все это? Было ли оно в самом деле от Ады (адрес не указан)? Потому что сейчас звучало безумное, пугающее любовное письмо Люсетты.
«Ван, это заставит тебя улыбнуться» <так в рукописи.
«Ван, – сказала Люсетта, – это заставит тебя улыбнуться (не заставило: такого рода посулы редко сбываются), но если ты задашь знаменитый Вопрос Вана, я отвечу утвердительно».
Вопрос, заданный им малышке Кордуле. В том книжном магазине, за вращающейся стойкой с дешевыми книжками в мягких обложках: «Гитаночка», «Наши парни», «Клише в Клиши», «Шесть шипов», «Библия без сокращений», «Мертваго навсегда», «Гитаночка»… В beau monde он был известен тем, что задавал этот вопрос при первом же знакомстве со всякой молодой леди.
«О, не думай, что это было легко! В припаркованных автомобилях и на шумных вечеринках приходилось все время быть начеку, отшивать приставал! И только прошлой зимой на Итальянской Ривьере был один мальчик лет четырнадцати или пятнадцати, такой не по годам развитый, но ужасно застенчивый и неврастеничный молодой скрипач, напоминавший Марине ее брата… И вот почти три месяца, каждый благословенный вечер я позволяла ему трогать себя, а сама трогала его, после чего наконец могла спать без снотворного, но, не считая его, я ни разу не поцеловала мужского эпителия за всю свою любовь, то есть жизнь. Слушай, я готова поклясться, что никогда этого не делала, клянусь… клянусь Вильямом Шекспиром (драматически воздевает руку к полке с длинным рядом толстых красных томов)».
«Погоди! – крикнул Ван. – Это собрание сочинений Фолкнерманна, брошенное прежним жильцом».