«И в нем ничего не было», сказал Ван.

«Не совсем. В нем была крошечная красная пешка, вот такого размера (показывает пальцами высоту ячменного зернышка – над чем? Над кистью Вана). Я сохранила ее на счастье; она, должно быть, до сих пор лежит у меня где-то. Так или иначе, этот случай предобусловил, как выражается мой профессор Орнамента, развращение твоей бедной четырнадцатилетней Люсетты в Аризоне. Белль вернулась в Канадию, потому что Вронский искалечил “Обреченных детей”; ее преемница сбежала с Демоном; papa путешествовал на Востоке; maman редко возвращалась домой до рассвета; служанки по ночам разбредались кто куда со своими любовниками, а я терпеть не могла спать одна в отведенной мне угловой комнате, даже если не гасила розовый фарфоровый ночник с просвечивающей картинкой заблудшего ягненка, потому что боялась пум и змей <здесь, по всей видимости, передана не ее речь, а отрывок из письма или писем. Ред.>, вою и погремушкам которых Ада подражала с большим искусством, и, полагаю, намеренно, подкрадываясь во мраке пустыни под окно моей спальни на первом этаже. Так вот <здесь, судя по всему, вновь включается записанная речь>, если говорить по телу —»

Шутливая присказка старой графини де Пре, расхваливавшей хромую кобылу в своей конюшне в 1884 году, подхваченная ее сынком, перешедшая к его любовнице, от которой ее и переняла единоутробная сестра. Сидевший в красном плюшевом кресле Ван, пальцы рук сложены шатром, мгновенно вывел эту цепочку.

«– я пришла со своей подушкой в спальню Ады, где ночник, похожий на мой, высвечивал светлобородого чудака в махровом халате, обнимающего найденного ягненка. Ночь стояла горячая, как жаровня, и мы были совсем голые, если не считать кусочка пластыря на том месте, где доктор погладил и уколол мою руку, и Ада была олицетворением черно-белой красы, pour cogner une fraise, тронутой земляничной алостью в четырех местах, симметричная дама червей».

В следующий миг они прижались друг к дружке и испытали столь восхитительное удовольствие, что стало ясно – они всегда будут так делать вместе, в гигиенических целях, восполняя отсутствие любовника и усмиряя плотский жар.

«Она научила меня вещам, о которых я даже не подозревала, – вновь переживая былое удивление, призналась Люсетта. – Мы сплетались, как змеи, и рыдали, как пумы. Мы были монгольскими акробатками, монограммами, анаграммами, адалюциндами. Она целовала мой крестик, а я ее, и наши головы были зажаты в таких причудливых положениях, что у Бриджет, маленькой горничной, случайно вошедшей к нам со свечой, мелькнула нелепая мысль, хотя она сама не прочь развлечься, что мы одновременно рожаем девочек, твоя Ада разрешается une rousse, а ничья Люсетта – une brune. Только представь».