Ему нравилось сочинять свои произведения («Неразборчивые подписи», 1895; «Ясновизионизм», 1903; «Меблированное пространство», 1913; «Текстура времени», начата в 1922 году) – в горных приютах, в салонах великих экспрессов, на солнечных палубах белых кораблей, за каменными столами латиноамериканских публичных парков.

Раскручивая кольца сознания после бесконечно долгого оцепенения, он с удивлением замечал, что лайнер идет в противоположном направлении или что персты его левой руки расположены в обратном порядке, начинаясь теперь, по часовой стрелке, с большого пальца, как на правой руке, или что мраморный Меркурий, неотрывно смотревший из-за его плеча, оборотился внимательным кипарисом. Он мгновенно осознавал, что три, семь, тринадцать лет в одном цикле разлуки, а затем четыре, восемь, шестнадцать – в другом, прошли с тех пор, как он в последний раз обнимал, прижимал и окроплял слезами Аду.

Казалось, числа, ряды, периоды – кошмар и проклятие, терзающие чистую мысль и чистое время, – стремились автоматизировать его разум. Три стихии, огонь, вода и воздух, уничтожили (в этой последовательности) Марину, Люсетту и Демона. Терра ждала.

Выбросив из головы, как никчемную подробность, свою жизнь с благополучно сошедшим в могилу Даном и удалившись на все еще ослепительную, все еще волшебно содержащуюся первоклассными слугами виллу на Лазурном берегу (ту самую, подаренную ей некогда Демоном), мать Вана в продолжение семи лет страдала от различных «неизвестных» болезней, которые все считали выдуманными или талантливо симулированными и от которых, как она утверждала, можно было излечиться усилием воли – что ей отчасти и удалось. Ван навещал ее реже примерной Люсетты, с которой столкнулся в доме матери два или три раза; а однажды, в 1899 году, пройдя в сад земляничных и лавровых деревьев виллы «Армина», он видел, как бородатый старик-священник православной конфессии в нейтрально черном облачении отъехал на мотороллере от дома, направляясь в Ниццу, где рядом с теннисными кортами находился его приход. Марина говорила с Ваном о Теологии, о Терре, о Театре, но никогда – об Аде, и так же, как он не подозревал, что ей все известно о страхах и страстях Ардиса, никто и предположить не мог, какую боль в кровоточащих кишках она пыталась унять заклинаниями и «самоконцентрацией» или противоположным приемом – «саморастворением». С загадочной и несколько самодовольной улыбкой она призналась, что, сколь бы ей ни нравились ритмичные голубоватые клубы ладана и сочный рык дьякона с амвона, да маслянисто-коричневые иконы в защитных филигранных окладах, к которым прихожане прижимаются губами, ее душа, наперекоръ Даше Вайнлендер, остается безраздельно преданной высшей мудрости индуизма.