Закрывая эти поучительные скобки, мы можем прибавить, что в начале февраля 1893 года, вскоре после смерти нашего рифмоплета, два других, менее удачливых шантажиста, ждали своего часа: Ким, который нипочем не оставил бы Аду в покое, если бы его не вынесли из его дома, с одним глазом, повисшим на красной ниточке, и другим, залитым кровью; и сын одного бывшего служащего знаменитого агентства тайных сообщений, после того как власти С.Ш.А. прикрыли его в 1928 году, когда прошлое перестало что-либо значить и не нашлось ничего, кроме тюремной соломы, чем можно было вознаградить ожидания мошенников второго поколения.)
Самая долгая из нескольких пауз прошла своим мрачным чередом, и вновь зазвучал голос Демона, на этот раз с энергией, которой ему недоставало ранее:
«Ван, ты принимаешь сообщаемые мною вести с непостижимым спокойствием. Я не припомню ни единого случая в реальной или вымышленной жизни, чтобы отцу приходилось говорить сыну подобные вещи при подобных обстоятельствах. Ты же вертишь в пальцах карандаш и выглядишь таким невозмутимым, как будто мы обсуждаем твои карточные долги или жалобы залетевшей птички».
Сказать ему о гербарии на чердаке? О неосмотрительности (анонимных) слуг? О фальшивой дате свадьбы? Обо всем, что так жизнерадостно сумели собрать двое умных детей? Скажу. Сказал.
«Ей было двенадцать, – прибавил Ван, – а я был самцом-приматом четырнадцати с половиной лет, и нас попросту не тревожили последствия. А теперь уже слишком поздно волноваться».
«Слишком поздно?» – крикнул его отец, садясь на кушетке.
«Пожалуйста, папа, не выходи из себя, – сказал Ван. – Природа, как я однажды признался тебе, оказалась ко мне благосклонной. Мы можем позволить себе быть беспечными во всех значениях этого слова».
«Меня волнует не семантика – или осеменение. Важна лишь одна-единственная вещь: еще
«Не стоит кричать и прибегать к обывательским эпитетам», перебил его Ван.
«Хорошо, – сказал Демон, – я беру назад свой эпитет и вместо этого спрашиваю: разве слишком поздно помешать твоему роману с сестрой разрушить ее жизнь?»
Ван знал, что дойдет и до этого. Я знал, сказал он, что дойдет и до этого. С «постыдной» расквитались; не сочтет ли за труд его обвинитель пояснить, что он подразумевает под «разрушить»?
После этого разговор принял отвлеченный характер, что было намного страшнее вступительного признания в совершенных грехах, которые наши юные любовники давно уже простили своим родителям. Как Ван себе представляет продолжение сценической карьеры своей сестры? Понимает ли он, что все будет разрушено, если они продолжат свои отношения? Так ли уж ясно рисуется ему уединенная жизнь в роскошном изгнании? Готов ли он лишить ее обычных интересов и нормального брака? Детей? Обычных развлечений?