Когда он наконец добрел до белоснежного, с синими тенями, фасонистого «Бельвю» (облюбованного состоятельными эстотийцами, рейнландцами и вайнлендерцами, но все же не дотягивающего до того высшего разряда, к которому относился старый, коричневато-золоченый, громадный, просторный и очаровательный «Trois Cygnes»), Ван озадаченно отметил, что стрелки на его циферблате все еще далеки от семи часов, самого раннего времени ужина в местных отелях. Посему он вновь пересек переулок и выпил в пабе двойной кирш с сахарным кубиком. В уборной на подоконнике лежал мертвый и высохший большехоботник звездчатый, похожий на колибри. К счастью, символов не существует ни во снах, ни в жизни промеж них.

Он толкнул карусельную дверь «Бельвю», споткнулся о пестрый чемодан и нелепой рысцой вошел внутрь. Консьерж шикнул на незадачливого cameriere в зеленом переднике, оставившего багаж в дверях. Да, они ждут его в салоне. Его догнал немецкий турист, чтобы принести извинения (многословно и не без юмора) за получивший пинка предмет, бывший, как он сказал, его придатком.

«В таком случае, – заметил Ван, – вы не должны позволять курортной шушере обклеивать кричащими ярлыками ваши личные придатки».

Его ответ прозвучал неуместно, и весь эпизод слегка отдавал парамнезией, – и в следующий миг Ван был убит выстрелом в спину (такие вещи случаются, некоторые туристы до крайности неуравновешенны) и вступил в свою следующую фазу существования.

Ван остановился на пороге главного салона, но едва он начал оглядывать распределение разрозненного человеческого содержимого зала, как в отдаленной группе вдруг произошло бурное движение. Пренебрегая приличиями, Ада спешила к нему. Ее одинокое и стремительное приближение поглотило в обратном порядке все годы их разлуки, пока из сумрачно мерцающей незнакомки с высоко убранными по моде волосами она превращалась в голорукую бледную девочку в черном, которая всегда принадлежала ему. Так вышло, что в этот самый перехлест времени во всем огромном зале только они двое возвышались во весь рост и находились в движении, не заметить которое было нельзя, и все головы и глаза обратились в их сторону, когда они сошлись на середине пустого пространства, как на сцене; однако то, что должно было стать кульминацией ее порывистого приближения, восторга ее глаз и сверкающих драгоценностей, безудержным излиянием многословной любви, было отмечено несообразным молчанием; он поднял к своим непреклонным губам и поцеловал ее лебедем изогнутую руку, после чего они так и остались стоять, глядя друг на друга, – он поигрывал мелочью в кармане брюк под полой своего «горбатого» пиджака, она теребила ожерелье, и каждый как бы отражал тот неопределенный свет, до которого катастрофически уменьшилось все это сияние взаимного приветствия. Она была более Адой, чем когда-либо, но черточка новой элегантности прибавилась к ее застенчивому, диковатому шарму. Еще сильнее почерневшие волосы были зачесаны назад и собраны в блестящий шиньон, а Люсеттина линия обнаженной шеи, грациозная и прямая, предстала душераздирающим сюрпризом. Он пытался составить лаконичную фразу (чтобы подготовить ее к той маскировке, которая позволит скрывать свидания), но она прервала его вступительное покашливание негромким вердиктом: «Сбрить усы!» – и повернулась, чтобы отвести его в тот дальний угол, из которого она столько лет добиралась до него.