Увы, на мрачную окраину мастерских и дымных кабаков уже опустилась ночь, когда в самый последний раз, и то лишь наполовину, потому что в сцене соблазнения пленка перемигнула и съежилась, мне удалось приметить [весь конец письма поврежден].
7
Он приветствовал зарю мирного и благополучного века (более половины которого мы с Адой уже издержали), приступив к своей второй философской притче, посвященной «обличению пространства». Она так и не была дописана, но со временем приняла форму – в зеркале заднего вида – предисловия к его «Текстуре Времени». Часть этого довольно вычурного и вместе с тем неприятно-колкого и основательно продуманного сочинения появилась в первом номере (январь 1904 года) знаменитого теперь американского ежемесячника «The Artisan» («Ремесленник»), а комментарий к этому отрывку сохранился в одном из трагически-официальных писем (все они были уничтожены, кроме этого), время от времени посылавшихся ему сестрой обычной почтой. Эта открытая переписка началась без наказа, но с молчаливого согласия Демона после эпистолярного обмена, вызванного смертью Люсетты:
В самом деле, дальнейшая демонстрация полного равнодушия к жизни друг друга могла бы показаться более подозрительной, чем такого рода послание:
Я только что прочитала «Рефлексии в Сидре» Ивана Вина и нахожу, что это великолепное произведение, дорогой профессор. «Потерянные стрелы судьбы» и другие поэтические штрихи напомнили мне о тех двух или трех случаях, когда ты, около двадцати лет тому назад, заезжал к нам в усадьбу, чтобы выпить чашку чая с калачом. Я была, как ты помнишь (самонадеянная фраза!), petite fille modèle, упражняющаяся в стрельбе из лука подле вазы и парапета, а ты был застенчивым школьником (в которого, как догадывалась моя мать, я, возможно, была чуточку влюблена!), послушно собравшим стрелы, потерянные мной в потерянных кустах потерянного замка печального детства Люсетты и счастливого, счастливого детства Адетты, – теперь в нем размещается «Приют для слепых чернокожих» – я убеждена, что и моя мать, и Л. поддержали бы Дашин совет вверить его попечению ее епархии. Даша, моя золовка, которая дала мне журнал с твоим сочинением (ты скоро познакомишься с ней, да, да, да, она прелесть и сама любезность и гораздо умнее меня), просит меня прибавить, что она надеется «возобновить» ваше знакомство – быть может, в октябре, в швейцарском отеле «Бельвю», Монт-Ру. Помнится, тебе как-то случалось видеть миловидную мисс «Ким» Шант-Ажу, что ж, это в точности тип нашей дорогой Даши. Как ловко она проникает в каждый заветный уголок независимого ума, преследует его буквально по пятам, используя все виды изысканий, многие из которых я даже не могу назвать! Она училась в Чузе (где изучала Историю – наша Люсетта называла ее «Sale Histoire», как грустно и смешно!). Тебя она считает le beau ténébreux, потому что однажды давным-давно, однажды на стрекозьих крыльях, незадолго до моего замужества, она посетила – я имею в виду в то время (я застряла в турникете своего «зеркального слога») – одну из твоих публичных лекций о природе снов, после которой подошла к тебе со своим последним крошечным кошмаром, полностью отстуканным на машинке и аккуратно скрепленным, а ты мрачно нахмурился и отказался взять. Так вот, она добивалась от дяди Дементия, чтобы он уговорил le beau ténébreux приехать в отель «Бельвю», Монт-Ру, в октябре, числа семнадцатого, кажется, но он в ответ только смеялся и повторял, что мы с Дашенькой должны все уладить.