Потом целовались, конечно: пьяными, долгими поцелуями, в которых забывается и тонет вся ерунда об обычной жизни и каких-то там расследованиях. Он вжимал меня в себя с силой, почти до треска в рёбрах, и это было ужасно приятно; я, расшалившись, высоко закатала рукава его рубашки и изучала пальцами линии заклинательских татуировок.

Он вздрогнул, когда я щекочащим движением прошлась по внутренней стороне плеча. Поцеловал мочку уха, потом чувствительную точку у основания челюсти, впился влажными губами в шею, дёрнул пуговицы, — прикосновение к ключицам оказалось неожиданно острым, горячим.

Меня чуть качнуло, и мы как-то вдруг оказались на застеленной кровати, причём Арден полулежал на спине, оперевшись локтями, а я почти сидела на нём сверху. Смутилась, завозилась, сползла в сторону; Арден повернулся на бок и снова притянул к себе.

Это очень странно, — находиться с другим человеком так близко. Стоя это не ощущалось так сильно; обниматься стоя — это почти как если бы мы с трудом затолкались в переполненный трамвай. А в том, чтобы лежать вот так, рядом, было что-то другое, тёмное, интимное.

Я крепко зажмурилась, но стало ещё хуже, потому что Арден сразу же жадно поцеловал мои губы.

Какое-то время я плавала в этом мареве, неуверенно сжимая его рубашку; потом пробежала пальцами вдоль пуговиц, по линии брюк, с щелчком отцепила от пояса клипсу подтяжки. Нашарила вторую, но она не поддавалась: пришлось отвлечься от поцелуев, всмотреться в застёжку и помочь себе второй рукой.

Арден шепнул:

— Ты хочешь?

У меня покраснели уши, и я ещё увлечённее занялась рукавами. Сперва раскатать всю ту ткань, что я до этого так неаккуратно вздёрнула наверх, потом высвободить полы из штанов, затем расстегнуть…

Какие-то другие ответы, похоже, не требовались, потому что Арден занялся симметричным: выпутал меня из моей рубашки, высвободил грудь из тесного плена чашек, бережно тронул чуткие напряжённые соски.

Я вздрогнула всем телом, уткнулась носом ему в основание шеи и сказала тихо:

— Честно говоря, у меня никогда никого не было.

Говорить об этом было ужасно неловко (хотя, право слово, какая может быть неловкость, когда чужие руки уже почти у тебя в трусах?). Что-то внутри меня никак не могло понять, станет ли Арден смеяться или радоваться, и обе эти возможности неприятно сжимали горло.

Он чмокнул меня в макушку и шумно выдохнул.

— Честно говоря, у меня тоже.

Я так резко дёрнула головой, что чуть не врезала ему по челюсти.

— В смысле?! Ты же красавчик! Даже Ливи так сказала.

У Ардена сперва вытянулось лицо, а потом он стал ржать. Его трясло от смеха, и это ужасно ему шло; я с затаённой нежностью разглядывала проступившие ярче веснушки, пляшущие тени от ресниц, вертикальную складку-морщинку между бровями, там, где у лиса белое пятно.