Рыбь как родилась, солнцем целованная, так и плавает. Навешивает на себя разное, красит чешуйки в золото, да всё это без толку: Рыбь — она Рыбь и есть, как ни скрывай.

Океан ей приходится родным отцом, и стоит Рыби прикрыть глаза да помолчать, он шумит что-то ей в ответ, болтает, советуется. Рыбь может попросить, что захочет, повернуть, как вздумается, и ничего ей за то не будет, разве что повздорит немного с другими рыбами.

Но стоит шепнуть, и рыбы те, послушные и покорные, соберутся в стаю, подхватят, подтолкнут, и сделают из своих спин новое, другое течение, всё устланное серебром и перламутром.

И Рыбь плывёт по нему, покуда ей нравится.

Потом он смотрел вместе со мной, как шарик ртути вращается в своей стеклянной тюрьме, то разбиваясь на крошечные металлические капли, то собираясь обратно. А я тёрла его пальцы спиртом, чтобы смыть с них корявые чернильные линии знаков.

lix

lix

Мы сидели ещё долго, и выяснилось вдруг, что Арден умеет не столько даже петь, сколько мелодично что-то мурлыкать себе под нос. Когда знаки были стёрты, и я продолжала гладить его руки, он ткнулся носом мне в плечо и затарахтел, как большой ласковый кот.

Я потрепала его за ухом, а потом спохватилась:

— Ты всё ещё меня чуешь?

— Нет, — удивился он, — с чего бы?

И я, расслабившись, позволила ему увлечь себя в объятия.

На ужин не пошли; вместо этого Арден притащил откуда-то мешок со слегка побитыми колечками песочного печенья, а я заварила прямо в гранёных стаканах чай, добавив в него пахучих трав из артефакторного запаса. Стаканы оказались ужасно горячие, подстаканников не было, и Арден мужественно перенёс их в полотенце и поставил под окно, чтобы остудить; потом мы предсказуемо о них забыли и чай пили в итоге холодным, покрывшимся маслянистой плёночкой.