Раньше он выдерживал компрессы по несколько минут, иногда чуть ли не до четверти часа. А сейчас прошла от силы минута.

— Почему так жжет? — Стоило ей убрать ткань, Рэймер тут же сел и с досадой потер покрасневшее колено.

Мэл бессильно пожала плечами. Хотела бы она знать, что изменилось. И главное, где: в ее крови или в состоянии его ноги?

— До этого оно медленно нагревалось, а теперь будто мгновенно раскалилось.

Амелия снова с сомнением покосилась на брошенную в таз ткань. Учитывая то, что сегодня в саду она умудрилась вырастить крошечный корешок до уже полноценного кустика высотой ей до середины икры, то, кажется, дело таки было не в колене.

— Мэл? — Он что-то прочел в выражении ее лица.

Амелия замотала головой — не сейчас. Она пыталась понять, будто ответ всегда был на поверхности, но ей никак не удавалось его постичь.

Ненависть убивает, а любовь лечит. И ее дар с растениями начал пробуждаться как раз в тот момент, когда она начала что-то чувствовать к Монтегрейну. И вчера — столько эмоций…

Любовь лечит…

Амелия решительно подошла к дивану и опустилась возле него на колени.

— Мэл?

Она снова качнула головой и положила ладони на еще измазанное кровью колено со следами старого ожога. Коснулась, задержала руки, потом приподняла — совсем чуть-чуть, не касаясь, но чувствуя тепло чужой кожи. Прикрыла глаза.

Мэл не знала, как правильно, но видела, как это делала бабушка. Правда, у той на это уходили считанные мгновения: прикоснулась — и готово. Так быстро Амелия не умела и не пыталась. Попыталась другое — почувствовать.

А еще этот разговор про ментальные блоки. Что, если все дело не в ее слабом даре, а в блоках, которые она сама каким-то образом поставила себе в голове?

Любовь лечит…

Чуть отодвигая ладони и снова приближая их, все ещё не открывая глаз, Мэл представила себя запертой в тесной комнате, так, как это описывал Монтегрейн, — стеклянные стены, через них все видно, но сквозь них не пройти. Примерно о том же она думала, поддавшись инстинктам, когда пыталась усмирить разбушевавшуюся ауру Рэймера во время приступа, только отчего-то представила свою любовь морем, а эти стены — толщей льда. Но что, если стены всегда были именно стенами?

«Я люблю тебя».

Ее распирало от этой любви. Сказать о ней вслух казалось немыслимым, но мысленно-то можно — себе.

Она перестала сдерживать это чувство, наоборот, выпустила его, наслаждаясь им, пропитываясь до кончиков пальцев, в которых потеплело.

«Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был здоров».