– Я хочу танцевать. Танцевать в голубом сиянии со своим мужчиной.

Пение птиц пропало. Солнечные лучи перестали греть кожу. По распущенным волосам прошёлся прохладный ветерок и унёсся дальше, заставив листья зашептаться меж собой – тихо, чтобы их не услышала плавающая в танце пара. Теперь Катя смотрела в тёмные карие глаза и хотела оторвать от них взгляд, но не могла. О, та самая борьба чувств. Она разбушевалась в ней тогда, бушует и сейчас – сейчас, когда Катя держит ладони на груди Жени, на которой ещё осталось несколько капелек после погружения в озеро. Он держит руки на её бёдрах. У неё в голове крутятся два числа: 16 и 32. Страх, тревога, ужас – ничего больше, но что-то… что-то всё-таки проскальзывает наружу. И только когда тело пронзает ток возбуждения, Катя понимает, что хочет этого мужчину.

Хочет Женю.

– Я люблю тебя, засранец. Не знаю, как ты это сделал, но теперь я люблю тебя, так что тебе придётся смириться с этим. Мы с тобой оба безумцы, правда?

Она вытерла одну-единственную слезинку и, сжав в пальцах ручку, склонилась над чистым полем блокнота.

Она писала до тех пор, пока не поставила последнюю точку и не заснула прямо за столом, прикрыв написанный стих своей головой.

Глава 22 Ночь Алексея

Глава 22

Ночь Алексея

Слава богу, этой ночью в столовой никого не было.

Егор медленно поплёлся меж длинных, невероятно длинных рядов столов лишь с одним желанием – умереть. Ноги налились свинцом, всё тело будто потяжелело. Ещё никогда в жизни не наваливалась такая усталость, такое переутомление, такое нежелание жить. А зачем жить после такого? Как смотреть на мир, пытаться улыбаться, когда знаешь, что отправил свою любовь в ад? Одно видение ада могла свести с ума: эти реки, камни, пробивающие горы лучи ярких звёзд. Почему-то именно горы больше всего вселяли ужас. Горы, у подножия которых бродят стаи голодных волков.

Все мысли покинули голову. Егор шёл через столовую, ни о чём не думая, просто переставляя ноги, из последних сил удерживая глаза открытыми. В правой руке он держал чёрный кожаный ремень. Железная бляшка послушно катилась по полу, нарушая тишину трением о кафель. Так вот, значит, как звучат фанфары при переходе миров. Ни тебе шёпота смерти над ухом, ни монотонного писка на приборе жизнеобеспечения, ничего, что могло бы восхитить любого романтика. Лишь собственное дыхание, скрежет бляшки ремня о кафель и стучащая в висках кровь. Органы чувств будто бы блекли, равнодушие завладевало сознанием, пустые столы превращались в череду белых лиц, а смятые на них простыни придавали этим лицам, как доктор Франкенштейн вдыхал жизнь в своё творение. Всё вокруг казалось дешёвыми декорациями, а сам Егор – заблудившимся среди них актёром.