Раздался нечеловеческий, оглушительный стон, и крыша храма рухнула вниз, к подножию стен, что когда‐то ее держали, и в небо огромным грибом взлетела туча осколков и пыли, а гору покрыло белое крошево.

А потом мир накрыла тишина.

* * *

Хёд не слышал живых, если живые еще оставались вокруг него. А сердца мертвецов не бились. Он ничего не слышал и ничего не чувствовал.

Весь мир был белым, не черным. Плоским, а не глубоким. Осталась лишь зимняя тишина. Тишина была хуже криков.

– Байр? – прошептал он, но не почувствовал, как движутся губы, и не услышал слова, что с них сорвались. – Гисла?

Она его не простит. Он все‐таки умер.

30 шагов

30 шагов

Гисла свернулась клубком, закрывая от всех ладонь, охраняя принесенную жертву, и тихо пела.

Сестры сидели с ней рядом. Они не смогли ее оставить, хоть им было страшно. Не смогли убежать от Храмовой горы, хоть были совершенно растеряны. Когда земля под Гислой начала содрогаться и по ее ногам побежали вверх волны ярости, женщины закричали. Но она молчала. Она все еще ничего не видела, а руна слепого бога у нее на ладони все еще истекала кровью. Она не смела остановить эту кровь. Хёду были нужны ее глаза.

Деревья дрогнули, качнулись листья, и бездонная чернота вмиг рассеялась. Но земля все тряслась, и боги ревели. Она моргнула, сама не своя от ужаса, и принялась снова обводить окровавленным пальцем руну, повторять имя Хёда.

– Хёди, Хёди, Хёди.

Но ее зрение оставалось с ней.

Она начала обводить кровью шрам от амулета на правой ладони, но дрожала так сильно, что ей пришлось стереть кровь и начать заново. Вместо тьмы она увидела свет. Вместо черной бесконечности ей явилась жестокая белая пустота.

– Я не вижу гору, – зарыдала она, поднимая глаза к перепуганным сестрам. Она не видела гору. Не видела Хёда.

* * *

Хёд приходил в себя постепенно. Сначала почувствовал, что страшно болит левая ступня и горит правое ухо. Потом в ноги впились тысячи пчел, а живот много раз подряд будто бы ухнул со скалы в пропасть. Кто‐то ударил его по спине хлестким прутом, и он вмиг лишился глаз Гислы. Его собственные глаза казались ему раскаленными угольками, которые вставили ему в череп. Потом запершило в горле, и он кашлянул, пытаясь его прочистить, глотнул облепившей губы пыли и чуть не задохнулся.

– Я боюсь его трогать, – сказал чей‐то голос.

Он вслушался в биение сердец незнакомцев и услышал в ответ лишь дробь собственной смерти. Дернувшись, изогнувшись всем телом, он отчаянно попытался вдохнуть, и тело в ответ исхитрилось наполнить легкие воздухом до краев.