– Может быть, заслуживаешь, – ответила я. – Однако ты умрешь раньше, чем твоя история запомнится кому-либо, если не остановишься прямо сейчас. Керидвену никогда не быть независимым туатом. Он часть Круга – часть моих владений. А я его – твоя – королева. Условия те же. Верни то, что мое по праву, и я сохраню тебе жизнь.

– Я тебе не верю! – вскричала Омела, и зазвеневшие слезы разбили ее голос на части. – Твой отец то же самое тем ярлам говорил, чьи семьи в конце концов предал огню и мечу! Вы, дейрдреанцы, только это и умеете. Оскверняете Керидвен снова и снова, рвете его на части, как дворовые псы… Присваиваете себе наши легенды, нашу славу, наши мечты…

Я поджала губы, терпеливо внимая ее истерике. Которой не было бы конца и края, узнай Омела, что ее туат отныне станет принадлежать драконам. Сообщать об этом, ворошить прошлое в ответ, предаваться взаимным оскорблениям или стыдить Омелу за то, что содеяли ее предки, я не собиралась. Не видела смысла. Его не было и в тех распрях, что она учинила. Все, чего я хотела сейчас – это поскорее закончить их и вернуться домой. Потому и сказала только:

– Все кончено, Омела. Оглянись.

И она оглянулась. Бросила попытки найти утерянное веретено, обвела взглядом круг из мертвых вёльв, в который была заключена, и посмотрела на сидящую за моей спиной Ясу, уже расправившуюся с цепями и освободившуюся. Затем Омела медленно встала на ноги, подошла к краю лестницы с сжатыми кулаками и испачканными лентами, сползающими с них…

И снова упала на колени, рыдая в голос, как дитя.

– Керидвен сдается, – выдавила она сквозь сотрясающий ее плач. Две белокурые косы развевались на поднявшемся ветру. Тот словно пытался переубедить ее, но Омела все равно договорила: – Я сдаюсь на милость Дейрдре.

Боги, мертвые и живые, услышали ее слова. И драконы, кружащие над городом, тоже. Где-то забил колокол, треснули каменные ворота. Растерев грязными пальцами лицо, я двинулась к Омеле, чтобы ее пленить.

– Ты правда оставишь меня в живых? – спросила она хрипло, когда между нами оставалось не больше семи шагов.

– Правда. Ты будешь жить.

Омела вытянулась и встретилась со мною взглядом. По ее порозовевшим щекам еще бежали слезы, пухлые губы были слегка приоткрыты. Это невинное выражение, вызывающее жалость, навеки застыло на ее лице, когда голова Омелы вдруг сорвалась с плеч и запрыгала по ступенькам к моим ногам.

– Прости, госпожа, – повинился Селен. – Но она с такой злостью смотрела на тебя! С такой злостью, ах! Я не смог этого вынести.

Он стоял позади ее обезглавленного туловища в свадебном облачении, застывшего в смиренной позе, прежде чем это туловище завалилось, и хлеставшая из шеи кровь побежала рекой. Голова Омелы остановилась в нескольких дюймах от носков моих сапог. Белокурые косы растянулись на лестнице, и голубые глаза застыли напротив моих, не моргая.