Единственное, что ему не удалось повторить – это стены. Неровные, губчатые и теплые на ощупь, цвета шафрана, выцветшего на солнце – не то камень, не то застарелое дерево. Там, где в моих покоях располагались витражные окна с царапинами от когтей Соляриса, слишком часто пробирающегося через них, пещера оставалась пещерой. Только одна узкая прямоугольная выбоина, словно трещина, вела на балкон, что на поверку был обычным плоским выступом над пропастью моря. Высокие изумрудные волны вздымались под ним, как упряжка лошадей с белыми гривами, и лизали подножие того, что оказалось одновременно и горой и замком, вырезанным прямо в ней. До меня волнам было не достать, а мне до них: стоило лишь мельком глянуть вниз с балкона, как даже у меня, привыкшей к высоте, голова пошла кругом.

Вцепившись пальцами в шершавую стену, чтобы не потерять равновесия, я подступила к самому краю выступа, судорожно ища сушу или хотя бы ее размытые очертания вдалеке. Но под замком не было ни берега, ни мыса, ни причала, а впереди тянулась сплошь изумрудная и бескрайняя вода. Словно посреди моря стоял голый валун, на самую вершину которого Селен меня и посадил. Выше были только кудрявые облака и несколько остроконечных каменных выступов, тающие в них. Зеленые волны и синее небо образовывали идеально ровный горизонт, похожий на шов.

С заколотившимся сердцем я возвратилась в комнату и огляделась еще раз. В отражении трюмо на меня смотрела незнакомка: перламутровая броня исчезла, уступив место крестьянскому платью с орнаментом Найси, больше меня на два размера, а потому подпоясанное ремнем. Волосы лежали за спиной толстой косой, и меда в ней почти не осталось – одна только кровь против белокурой пряди толщиной с ладонь. От этого вида – от того, как я перестаю быть самой собой, – мне вконец подурнело. Серьга-талисман, с которой я не расставалась с десяти лет, пропала тоже, как и все мои вещи от поясной сумки и ножен до совиной маски из злата. Я обыскала каждый угол в комнате, каждый ларец, но так и не сумела отыскать их. Зато нашла женские наряды в платяном шкафу из разных туатов, явно принадлежавшие разным же женщинам. Среди них были даже свадебные и детские. И тоже в пятнах засохшей крови.

В конце концов неисследованной осталась только дверь – добротная и одностворчатая, в сторону которой я смотрела лишь искоса, боясь даже представить, что ожидает меня за ней. Из-под нее текла темнота, сталкиваясь с солнечным светом, просачивающимся с балкона, а тишина шептала о притаившейся беде. Я прислонилась к двери ухом, но, так ничего и не услышав, отпрянула назад, не притронувшись к ручке. Вместо этого я забилась в свободный угол между балконом и постелью и обхватила себя руками в попытке утешиться, раскачиваясь взад-вперед.