– Ох, опять.

– Опять. Выкуси.

Он не улыбается, но я вижу его клыки.

– Ты то и дело предлагаешь мне тебя укусить, и когда-нибудь кто-нибудь поймает тебя на слове и укусит.

– Ага, кое-кто меня уже кусал, – парирую я.

– Не напоминай мне об этом.

Его тон теряет свою обычную веселость, голос становится бесцветным, лицо непроницаемым. Он опять ложится на поле, кладет лодыжку на поднятое колено и, поднеся к лицу пьесу «Нет выхода», начинает читать.

Всем своим видом он показывает: «Мне ни до чего нет дела» и «Да пошли вы все на хрен», – и я не знаю, что на это можно сказать. Или что об этом думать.

Прежде чем я успеваю что-нибудь ответить, Джексон говорит:

– Прости меня. – Он подходит ко мне сзади и обвивает руками мою талию.

Я инстинктивно напрягаюсь, затем заставляю себя расслабиться, одновременно приняв человеческое обличье. Потому что какой смысл злиться на него? Разве я не взбесилась бы, если бы в голове у него сидела какая-то девица, отбирающая у меня все его внимание, узнающая о нем все до меня, заставляя меня чувствовать себя лишней? Взбесилась бы, да еще как.

И я подавляю свое раздражение и, повернувшись, обнимаю его.

– Нет, это ты меня прости. Я понимаю, что тебе это нелегко.

– Это нелегко нам обоим. – Он наклоняется и нежно целует меня в шею. – Я не должен этого забывать.

– Об этом должны помнить мы оба, – отвечаю я. – Прости, что иногда я слишком увлекаюсь, ругаясь с Хадсоном, и забываюсь.

– Не извиняйся. Назойливость – это один из главных талантов моего брата.

– Какого черта, – ворчит Хадсон, и тон у него сейчас еще более раздраженный, чем утром. – Это не входит даже в первую десятку моих талантов.