Я ловлю себя на том, что мне хочется оказаться перед сценой вместе со всеми остальными, с людьми, толкающими друг друга, чтобы подобраться поближе – чтобы понять, не поет ли он о нас.

Когда звучит последний аккорд, я замечаю, что все остальные звуки стихли. Не слышится болтовни друзей, как во время предыдущих выступлений. Даже младенцы замолкли, словно он загипнотизировал их.

Плечи Хадсона напрягаются, когда его руки опускают гитару. Затем он смущенно улыбается и тихо говорит в микрофон:

– Надеюсь, это было неплохо.

И публика разражается овациями.

Аплодисменты оглушительны – но крики тех, кто теснится у сцены, звучат еще громче.

Стоящий рядом со мной Оребон бормочет:

– Кажется, я влюбился.

И я не могу удержаться от смеха, когда Луми соглашается:

– Я тоже.

Но я не могу отвести глаз от Хадсона. Он стоит, явно не зная, следует ли ему покинуть сцену и что делать дальше. Бросив на меня отчаянный взгляд, произносит одними губами:

– А что теперь?

И правда – что теперь?

Я делаю глубокий вдох и говорю Кауамхи:

– Думаю, он уже достаточно разогрел аудиторию.

Хадсон вышел туда ради меня. И теперь я должна поддержать его – это самое малое, что я могу сделать.

Так что я беру нечто, отдаленно напоминающее тамбурин – наверняка даже я с ним справлюсь, – и выхожу на сцену.

Оребон тут же начинает играть песню, которую они репетировали, пока мы спускались с горы, и становится за мной, а Кауамхи и Луми начинают петь. Плечи Хадсона расслабляются, и он начинает аккомпанировать им на гитаре, но при этом быстро перемещается за спины остальных. Сами же трубадуры явно чувствуют себя комфортно, находясь в центре внимания.

И они поют хорошо. По-настоящему хорошо.