Но сколько я себя ни убеждаю, слезы так и катятся из глаз, никак не могу унять рыдания, хотя знаю — все совсем не так уж плохо. У меня все хорошо, право же, мне всегда везет. Только вот плакать перестать почему-то не могу.
ДЖЕЙН БОЛЕЙН
ДЖЕЙН БОЛЕЙН
От ужаса просто с ума схожу. Меня все время спрашивают о Екатерине и этом молодом идиоте, Дирэме. Сначала я решила все отрицать — мол, меня не было в Ламбете, когда они там хороводились, а потом, я уверена, ничего между ними не было. Но стоило огромным деревянным воротам Тауэра закрыться за мной, стоило высокой башне затенить осеннее солнце, как я почувствовала в сердце неизъяснимый ужас.
На меня сразу набросились призраки. Давно идут за мной по пятам, с того самого майского дня, — вот тут их вели, по этому же самому коридору, и они, охваченные тем же ужасом, ощущали холод тех же стен. Здесь повсюду царит смерть.
О боже, неужели и Георг, мой обожаемый Георг испытывал такой страх? Он тоже слышал стук закрывающихся ворот, видел громаду башни, заслоняющей полнеба, знал, что и друзья, и враги в этих стенах будут лгать без зазрения совести, лишь бы спасти свои головы. Теперь я ступаю там, где ступал он, и знаю, что он чувствовал тогда…
Даже если Кранмера и других судей не интересует ничего, кроме жизни Екатерины до ее появления при дворе, если они удовольствуются ее шашнями с Мэноксом и Дирэмом, этого вполне хватит, чтобы с нею покончить. Но тогда зачем им я? Я с ней в то время и знакома-то не была. Нет, мне нечего бояться. Но если все так просто, почему я тут?
Комнатка маленькая, каменный пол, сочащиеся влагой каменные стены, множество вырезанных инициалов — тех, кто был тут до меня. Не буду выискивать глазами буквы «Г» и «Б», Георг Болейн. Я, наверно, с ума сойду, если увижу его имя. Сижу тихо у окна, смотрю на крепостной двор. Не буду ощупывать стены в поисках его имени, в надежде потрогать холодный камень, где он вырезал это слово — «Болейн». Буду сидеть тихо и глядеть в окно.
Нет, так не годится, окно выходит прямо туда, где совершаются казни, прямо на лужайку, где была обезглавлена преданная мною Анна. Не могу сидеть тут, глядя на яркую зелень, право же, трава здесь куда зеленее, чем бывает в ноябре. Если буду глядеть на зеленую траву, точно сойду с ума. Она, верно, тоже так вот сидела, вспоминая, достанет ли у меня доказательств, чтобы отправить ее на плаху. Она, должно быть, знала — я все сделаю, чтобы ей отрубили голову. Помнила, сколько мучила меня, дразнила, смеялась надо мной, разжигая мою ревность. Она, верно, гадала, хватит ли у меня злобной решимости послать ее на смерть. Нет, она знала. Она слышала, как я, давая против них двоих показания, говорила громко и четко, как без малейшего сожаления обрекла ее на смерть. Теперь-тο я раскаиваюсь, Бог свидетель, страшно раскаиваюсь.