Все эти годы я прятала правду от самой себя, но жестокий человек, герцог Норфолк, бросил ее прямо мне в лицо. Холодные тюремные стены тоже не дают забыть о правде. Я ревновала мужа к Анне, ненавидела ее за любовь к брату, его — за преданность сестре. Я давала показания, хотя ничего не знала наверняка, просто старалась посильнее им навредить, да простит меня Бог. Его нежность и заботу, его доброту мои показания превратили в грязь, бесстыдство и разврат. Просто я не могла вынести — он добр не ко мне, заботится не о жене, а о сестре. Я обрекла его на смерть за то, что он мною пренебрег. И теперь, как в старой трагедии, мстительные боги уготовили мне кару. Я совершила самое страшное преступление, какое только может совершить жена, и нет мне прощения.

Герцог удалился в загородное поместье, ни Екатерина, ни я его больше не видели. Я дядюшку хорошо знаю — старается спасти свою шкуру и сохранить состояние. Да и королю все еще нужен какой-нибудь Говард — а иначе кто будет за него воевать и всякие грязные делишки обделывать. Король может как угодно его ненавидеть за вторую жену-изменницу, но остаться без военачальника и министра куда страшнее, чем без жены. Вот бабушка Екатерины, герцогиня, та, что ее воспитала, вполне может лишиться головы. В два счета докажут, что старушка знала — девчонка под ее опекой вела себя как дешевая шлюшка. Им ничего не стоит обвинить герцогиню в государственной измене — ведь не предупредила короля перед заключением брака! Но ее так легко не поймаешь; сейчас, наверно, уже жжет старые бумажки, запугивает служанок, чтобы не болтали, избавляется от давних слуг и всевозможных доказательств. Может, ей и удастся вывернуться.

А мне?

Мой план готов. Ни словечком не упомяну о Томасе Калпепере, а про Фрэнсиса Дирэма скажу, что назначили его секретарем по настоянию бабушки-герцогини и ничего предосудительного в его поведении я не замечала. А если докопаются до Томаса — особенно и стараться не придется, только копни, и все раскроется, — тогда дело хуже. Придется признать, что она с ним спала в Хэмптон-Корте, пока король был болен, да и потом, во время летнего путешествия, когда мы все думали: она беременна — и Бога на коленях благодарили. Получается, я самого начала знала, какая она распутница, только молчала, потому что она мне строго-настрого приказала — никому ни слова, да и герцог велел держать язык за зубами. Что же мне оставалось делать?

Вот так и скажу. Пусть ее казнят, пусть герцог умрет, лишь бы я осталась жива.

Только это меня и заботит.

Окно комнаты выходит на восток. В семь утра встает солнце, и я в эту пору давно на ногах. По яркой зеленой траве, там, где она умерла, протянулась тень высокой башни — словно длинный палец, указывающий на мое окно. Если буду думать об Анне, красавице Анне, сойду с ума. Она была здесь, неподалеку, сходила вниз по этим ступеням. Вот там она положила голову на плаху и умерла, не дрогнув, зная: те, кто вознесся высоко благодаря ей, ее же и предали. Она знала, что накануне казнили брата и ее друзей. Она знала, что я стала главным свидетелем обвинения, что дядюшка вынес смертный приговор, а король превратил этот день в праздник. Нет сил об этом вспоминать. Мне надо о себе думать, а не о старых делах.