— Ханна Верде, ты должна пойти со мной, — произнес незнакомец.

Даже то, что он назвал мою настоящую фамилию, не заставило меня остановиться.

— Я подчиняюсь только королеве и больше никому, — ответила я.

Из недр плаща человек извлек бумажный свиток и развернул его, держа за верх. Мои ноги пошли медленнее, затем и вовсе остановились. В нижней части свитка я увидела несколько печатей, а в верхней — свое имя: Ханна Верде, она же Ханна Грин, она же королевская шутиха Ханна.

— Что это за бумага? — спросила я, хотя и так знала.

— Ордер, — ответил человек.

— Ордер на что? — спросила я, растягивая время.

— На твой арест по обвинению в ереси.

— В ереси? — переспросила я.

Я выдохнула это слово, будто прежде никогда его не слышала. На самом деле с того дня, когда схватили мою мать, я подспудно ощущала, что когда-нибудь инквизиторы придут и за мной.

— Да, девка. Ты обвиняешься в ереси.

— Я должна сообщить об этом королеве, — сказала я и повернулась, готовая убежать.

— Ты пойдешь со мной, — заявил незнакомец.

Он обхватил меня за талию. От страха меня покинули все силы, но мне в любом случае было бы с ним не справиться.

— Королева вступится за меня! — всхлипнула я, услышав свой тоненький и по-детски слабый голосок.

— Это королевский ордер, — разъяснил мне инквизитор. — Тебя давно собирались арестовать и допросить. Недоставало лишь согласия королевы. Теперь она согласилась.

Меня отвезли в собор Святого Павла и всю ночь продержали в камере, где уже находились две женщины. Одна побывала на дыбе и теперь валялась на полу, словно тряпичная кукла. У нее были сломаны руки и ноги, а также вывихнут позвоночник. Ноги несчастной были вытянуты в стороны, точно стрелки часов, показывающих без четверти три. Она ничего не говорила, а только стонала. Всю ночь я была вынуждена слушать ее стоны, чем-то напоминающие свист и шелест весеннего ветра. У второй женщины палачи вырвали на руках все ногти. Она качала на коленях свои искалеченные руки и без конца дула на пальцы. Это было первое, что я увидела, когда стражники распахнули дверь камеры и втолкнули меня внутрь. Взглянув на меня, женщина скорчила странную гримасу, и тогда я поняла, что ей еще и язык отрезали.

Я осталась сидеть на пороге, прислонившись спиной к стене. Женщина, побывавшая на дыбе, ничего мне не сказала, а другая, при всем желании, не могла говорить и только дула на пальцы. Я сама настолько оцепенела от случившегося со мной, что тоже молчала. В зарешеченное окошко лился лунный свет, освещая вначале живую тряпичную куклу, а потом и немую. В серебристом свете ее почерневшие кончики пальцев казались запачканными типографской краской.