Пять минут назад Гэртон казался мне не существом из плоти и крови, а воплощением моей собственной юности. Столько самых разных чувств к нему теснилось в моей груди, что я не смог разумно оценить их, даже если бы захотел. Конечно, его поразительное сходство с Кэтрин создает между ними пугающую связь. Но если ты считаешь, что именно это крепче всего захватывает мое воображение, то ты ошибаешься, потому что нет такой вещи, которая не была бы связана с ней, не служила бы тайным знаком о ней, напоминанием. Вот я смотрю на этот пол под моими ногами, и на его каменных плитах проступает ее лицо. Ее образ везде – в каждом облачке и в каждом дереве, ночью он разлит в воздухе, а днем проступает тонким очерком в обступающих меня предметах. Самые обычные лица мужчин и женщин – даже мои собственные черты – дразнят меня кошмарным подобием. Весь мир – одно большое собрание ужасных примет и свидетельств того, что она была, она существовала, а я ее потерял! А Гэртон – он словно призрак моей бессмертной любви, моих отчаянных попыток завоевать и удержать ее, моего унижения и моего торжества, счастья моего и моей боли.

Безумие, конечно, пересказывать тебе мои мысли, но только так ты сможешь понять, что происходит: как ни пугает меня вечное одиночество, общество Гэртона еще хуже, ибо только усугубляет мою вечную муку. И, наверное, поэтому их с Кэтрин отношения меня больше не волнуют. Что мне до их судьбы?

– Но что вы понимаете под «переменой», мистер Хитклиф? – спросила я, встревоженная его словами и тем тоном, которым они были произнесены. В чем заключалась эта тревога, я вам сказать не могу, ведь он не показался мне умирающим или полностью потерявшим связь с действительностью. Он был здоров и силен, а что касается его речей, то с детства он питал пристрастие к темному и неизъяснимому, тому, что дает пищу самым странным фантазиям. Возможно, им владела маниакальная страсть к той, что ушла, но осталась царить в его сердце, однако в остальном разум его был столь же ясен и тверд, как мой.

– Я не могу сказать, что это за перемена, пока она не наступит, – сказал он. – Сейчас у меня есть только предчувствие.

– Но вам не кажется, будто вы заболеваете? – спросила я.

– Нет, Нелли, не кажется.

– Значит, вы не боитесь смерти? – не отставала я.

– Боюсь ли я смерти? Нет, – ответил он. – У меня нет ни страха, ни предчувствия, ни надежды на нее. Да и откуда им взяться? У меня крепкое сложение, я не предаюсь излишествам, занятия мои не связаны ни с опасностью, ни с риском. Значит, мне на роду написано оставаться среди живых до тех пор, пока голова моя не поседеет, и, возможно, так и будет. И все-таки в моем нынешнем состоянии мне долго не протянуть! Я ведь каждодневно должен напоминать себе дышать, почти что напоминать своему сердцу биться. Это как пытаться разогнуть тугую пружину. Я буквально заставляю себя совершать простейшие действия, если на них не толкает меня один-единственный помысел, я заставляю себя обращать внимание на что-то живое или мертвое, если оно не связано с одной всеобъемлющей идеей. Есть у меня только одно желание, и все мое существо, все мои способности направлены на его достижение. Так давно я вступил на этот путь и следую по нему с таким упорством, что, я убежден, желание это будет исполнено, ведь оно поглотило все мое существование. Не было у меня жизни – а лишь одно предвкушение того, что будет. Мое признание не принесло мне облегчения, так пусть хоть поможет понять некоторые перепады моего настроения, которые иначе и не объяснишь. Видит Бог, битва эта слишком затянулась, скорей бы она закончилась!