Леонора наклонилась и взяла младенца на руки – тело его было почти невесомым. Его кожа обожгла ей ладони.

– Пожалуйста, возьмите в моей машине воду и налейте в таз, – распорядилась она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. Осмотрев вздутый животик ребенка, она заметила тифозную сыпь, мелкую и плоскую, – ее было так же трудно не узнать, как, например, черный цвет гангрены. Прижав ребенка к груди, Леонора принялась укачивать его, поглядывая на мать, которая безучастно уставилась в угол. Быть может, она видела их будущее, в котором не было надежды, или прошлое, которым они когда-то наслаждались.

Мужчина принес таз с водой, и она погрузила в него ребенка по шею. Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, если не считать мучительного стона, который с каждой минутой становился все тише. Встретившись с мужчиной глазами, Леонора попыталась что-то сказать, но силы покинули ее, и она просто опустила глаза.

– Он умирает, да?

Она кивнула.

– И что, ничего нельзя сделать? – Голос его надломился.

– Я могу дать лекарство, чтобы он смог отдохнуть. – По щеке ее скатилась слеза. – Он отойдет в мир иной спокойно, обещаю.

Мужчина кивнул и вышел из дома. Жена его продолжала все так же, не мигая, смотреть в темный угол.

Прошло несколько часов, день уже клонился к закату. Леонора ходила из одной палатки в другую, от одной кровати к другой. Мужчины и женщины разной внешности и национальностей расплывались перед ее глазами, слившись в сплошную кошмарную вереницу лиц, которые она уже практически не различала. Человеческие эмоции – от беспомощной ярости до безграничного горя и молчаливого отчаяния – толкали ее вперед и отнимали все силы. Их было так много, и все такие худые и ослабленные! Одних терзали галлюцинации, другие корчились от боли. Но больше всего ее сердце обливалось кровью при виде детей, юных, только начинающих жить. Ей хотелось в отчаянии рвать на себе волосы, но она спокойно работала у их постелей, не проливая слез и не показывая ужаса, раздирающего ее на части. И с каждым новым криком боли она прятала свои чувства, свою скорбь все глубже и глубже.

Леонора не принесла в лагерь ничего. Она могла предложить в качестве утешения лишь себя – здорового человека, достаточно неравнодушного, чтобы находиться здесь. Она предлагала свежую воду и чистые полотенца пылающим в лихорадке и опий умирающим, но при этом не могла вылечить никого. Одному только Богу было дано решать, кто будет жить, а кто умрет, кто станет сиротами, а кто – вдовами.

Она не знала, сколько прошло времени к тому моменту, когда все флаконы с лекарствами опустели, а кожа на ее руках побелела и сморщилась от постоянного окунания в воду. Она знала лишь, что в лагере установилась тишина, а в небе над головой светит луна. Когда она наконец решила уехать, никто не вышел к ее машине. А она не могла вспомнить ни одного лица и ни одного имени тех, с кем встретилась сегодня.