– Вы всегда будете и моим героем.

Он сжал ее в объятиях.

Эмма, Эмма!

Неужели прошло всего несколько месяцев с тех пор, как она ворвалась в его библиотеку? А он даже не подозревал, что дочь священника в жутком белом платье опрокинет все его планы на жизнь, изменит его самого. Что она с ним сделала? Что ему теперь делать с ней?

Любить ее – вот и все. Любить, защищать, делать все, о чем она попросит, и даже больше.

Возможно, никаких исключительных подвигов при Ватерлоо он не совершил. Но он бы до последней капли крови сражался за нее, и за ребенка, которого она носит, и за всех детей, которых им дарует Бог, если будет на то его воля.

Эшбери принес безмолвную клятву – ей и себе, – что отныне не станет прятать свои шрамы. Печальное прошлое сменилось прекрасным настоящим, и не принимать шрамы означало не принимать Эмму. Пусть другие думают, что шрамы – это его поражение. Он-то знает правду.

Шрамы – его победа.

Эмма – его спасение.

Он повернул ее так, чтобы они оба видели себя в зеркале.

– Что же, если вот этот портрет вы бы захотели повесить на лестнице…

– С гордостью. Но я повешу его в гостиной. Прямо над камином.

– Но это должен быть большой портрет, чтобы поместились мы все.

– Все?

– Вы, я и десять наших детей.

У ее отражения в зеркале сделались большие круглые глаза.

– Десять?

– Ну хорошо. Вы, я и одиннад…

В шляпной коробке пушистый клубок вдруг развернулся, потянулся и подошел, чтобы потереться о его ногу, издавая звуки, больше похожие на тарахтенье колес кареты по булыжной мостовой.

Эшбери тут же внес новую поправку: