– Усвою, господин Световид, – мрачно пообещала Федька.

И точно – полчаса спустя она уже отважно скакала галопом по лесной тропе, а Световид – следом.

Федька впервые в жизни оказалась в зимнем лесу. На охоту ее никогда не звали – она не имела знакомцев, которым по карману своры собак и полки загонщиков. Кататься на санях – тоже. А пешая прогулка по пояс в снегу – это удовольствие разве что для безумца.

Лес поразил ее свежестью и роскошью. Пышные снежные подушки на раскидистых еловых лапах казались вечными – такая красота не имела права таять. Но небо, серое зимнее небо, уже обретало понемногу голубизну – пока еще слабую, нерешительную предвестницу летней синевы. И если запрокинуть голову – то над острыми верхушками елей и округлыми верхушками сосен, над белизной, была глубина – такая, что и не снилась ни одному театральному декоратору.

Пейзаж в Федькином воображении был неразрывно связан с задниками, на которых обыкновенно умещается целый мир и сходятся вместе явления, которые в природе разделены сотнями верст. Лес был однообразен – но в однообразии чувствовалось особое великолепие. А главное – сбылась детская мечта уйти в театральный задник, по тропинкам, что ведут к греческим храмам, ручьям меж камней и водопадам, вверх и потом вниз, к морским берегам, у которых несколькими взмахами грубоватой кисти набросаны причалы и парусные лодки. Лодок не было – а пейзаж был, и принял в себя, и кинул под конские копыта тропу, и мелькал справа и слева, и раскрывался впереди большой поляной.

– Стой, довольно! – закричал Световид. – Поворачивай лошадь. Нам еще домой их вести.

– Еще немного! – крикнула Федька, обернувшись.

– Хватит, хватит! Теперь я уверен, что ты при нужде проскачешь пару верст и не свалишься в канаву.

Федька прекрасно понимала – Световид учит ее не ради удовольствия, а ради своих загадочных затей, и деньги заплатит за покорность. Но сердце не выдержало – взбунтовалось. Федька разозлилась так, что впору глаза выцарапывать и космы выдирать – как задравшиеся на торгу пьяные бабы.

– Господин Световид, тебе дела нет до того, что чувствуют другие люди! – выкрикнула она, подъезжая. – Ты – мизантроп! Мы, береговая стража, не пишем философических писем, у нас шутят злые шутки, но мы добрее! Тебе наплевать на мои чувства, на чувства Румянцева, и на Бориску Надеждина тоже наплевать. Думаешь, я не вижу ехидства, когда он читает куски из своего «Словаря», не вижу твоего глумления? Ты просто жестокий человек!

– Да, я жесток, – согласился Световид, – оттого, что вы мне нужны как орудия, – и ты, сударыня, и Румянцев. У орудия не спрашивают, что оно ощущает. Спроси у танцевальных туфель, каково им, когда вы скачете по сцене. Но я плачу за услуги. И тебе – вспомни уговор. И Румянцеву – ему нашли сильного покровителя, он был введен в хорошее общество, избавлен от преследования управы благочиния, хотя одному Богу ведомо, как он на самом деле провел ту ночь. Это – честно, не так ли?