Тамара Борисовна всю жизнь была обычным человеком. Она, наоборот, привыкла к тому, что не следует желать того, что не может исполниться, что вокруг тебя люди, с которыми надо считаться, даже если они тебе не нравятся. Она любила мужчину, но совместная жизнь не удалась, потому что он не понимал её и не понимал себя, и они, живя вместе, ранили друг друга так больно, как могут ранить друг друга только очень близкие люди. В конце концов им пришлось разойтись, и оба испытали чувство облегчения.

Если бы кто-то, претендуя на лавры Плутарха, стал сравнивать жизнь Сильвии Альбертовны с жизнью Тамары Борисовны, то обнаружил бы между ними фундаментальное различие: Сильвия Альбертовна имела дело с чужой болью, а Тамара Борисовна – со своей.

Она сравнивала уже себя однажды с кораблём. Если продолжить эту линию, то Тамара Борисовна была похожа на корабль, побывавший в плавании, а Сильвия Альбертовна – на великолепный фрегат, который никогда не был спущен на воду. Как ни странно это звучит, но в первом случае боль сочеталась со смыслом, во втором случае отсутствие боли сочеталось с отсутствием смысла. И Сильвия Альбертовна, будучи очень умным существом, прекрасно это понимала, намного лучше, чем Тамара Борисовна была бы в состоянии это понять до встречи с Фроловым. Но теперь и Тамара Борисовна хорошо понимала это обстоятельство и, несмотря на своё глубокое отвращение к звериной природе хищника, не могла её осуждать так, как не могла бы осуждать животное, ибо Сильвия Альбертовна именно и была, в сущности, животным, почти полностью лишённым человечности.

Именно поэтому смерть вообще не пугала Сильвию Альбертовну. Она не очень хорошо понимала, что такое страдание, и смерть не представлялась ей страданием. Её беспокоили исключительно факторы метафизической природы. Тело умрёт – голод останется. И тогда колесо начнёт крутиться в обратном направлении: вместо могущества – ничтожество, вместо силы – бессилие, вместо наслаждения – дискомфорт.

– А вы знаете, – сказала Сильвия Альбертовна, – у Валеры завелась девушка. Она смотрит на него, вытаращив глаза, у неё сохнет во рту. И Валере это почему-то нравится. И представьте себе, я до сих пор не убила её!

– По идее, – ответила Тамара Борисовна, – мне следовало бы сообщить о вас в милицию. Но, во-первых, вы там окончательно озвереете, во-вторых, вы убежите оттуда и станете ещё опаснее, чем сейчас.

– Всё произошло бы в точности так, как вы сказали, – согласилась Сильвия Альбертовна. – Вы не должны мучиться совестью только из-за того, что вам известно то, что ранее было вам неизвестно, потому что повлиять на ход событий вы не можете сейчас точно также, как не могли и тогда. Но что же делать мне? Валера гуляет по Пушкинской с какой-то дылдой, у которой ноги длинные, как у лошади. Он бесхарактерный, он врёт, изворачивается. Но дело не в этом. Из него не выйдет вампир. Вот у этой своей дылды он кровь не пьёт. И потом – обратите внимание, – вы вступили с вампиром в интимную связь. И только. И перемены в вашем теле пошли очень далеко. Валера не изменился, хотя в интимную связь с ним вампирица вступала так, что ей пришлось потом ремонтировать мебель, и кровь он, между прочим, пил, и действовала она на него правильно. И вот поди ж ты! Конечно, я могу призвать его к порядку одним движением. Конечно, стоит мне ночью залезть к этой дылде в окно (а это очень легко, уверяю вас), и её существование перестанет быть предметом наших с вами рассуждений. Почему мне казалось, что Валера поможет мне? Ведь он, по сути дела, тряпка. А передо мной – задача не из простых! Мне нужно перестать быть. А перестать быть также трудно, как начать быть. И если начать быть можно только с чьей-то помощью, то и для того, чтобы перестать быть, помощь, вероятно, тоже необходима. Я почему-то рассчитывала на него. Странная ситуации, вы не находите?