Работая в газете «Комсомольская правда» внештатным корреспондентом, я тщательно скрывал свои мысли, ни с кем не говорил про свободу, которую по-прежнему считал и считаю злом, а писал про надои. Про надои, кстати, писать интересно, потому что это не так всё просто. И надо немало потрудиться и хорошо покрутить мозгами, чтобы получить хорошие надои. Одними партийными лозунгами тут ничего не добьёшься. И я не разделял и теперь не разделяю иронического отношения к теме надоев со стороны моих городских коллег. Они, видите ли, надои презирают. А когда утром «горят трубы», лечатся, кстати, кефиром.

Поэт почему-то решил подружиться с Валерой. Он совершенно не обиделся на те гадости, которые сказал ему Валера во время психического приступа, потому что считал, что в Валере говорила, во-первых, его болезнь, а во-вторых, может, Валера и разбирается в своих птицах, но в поэзии не понимает ни хрена. Но у поэта было такое ощущение, что Валера играет важную роль в делах Иевлевой, и надо ему помочь, потому что поэт, вообще человек довольно высокомерный, невзирая на своё неопределённое общественное положение, и воспринимающий женщин немного свысока, к Иевлевой относился с трепетом, восхищался ею и для неё был готов на всё.

Поэт стал забирать Валеру на прогулки по злачным местам Ростова-на-Дону, по всяким подвалам и полуподвалам, где собирались представители творческих профессий. Почему-то считалось, что человек должен знать всё обо всём. У Валеры спрашивали, например, про кантату Перголези, которую он никогда не слышал, и Валере было стыдно своего музыкального невежества. Но поэт со свойственной ему самоуверенностью тут же посылал любителей Перголези в задницу и читал стихи Галича, и говорил, что «все вокруг – долбо*бы, кроме Валеры и меня».

Девушка, которую Валера покусал, как мы уже знаем, бросила его. Со свойственной поэту любовью к преувеличениям он кричал, воздевая руки к небу, что девушка предала Валеру, оставив его на скорбном ложе. Наверное, ложе ей показалось слишком скорбным.

Валера, как ни странно, тоже привязался к поэту. Он вообще очень изменился после болезни. Как-то притих, вёл себя очень сдержанно и даже стал смущаться, чего раньше за ним не водилось. Поэт умел сочетать в своём обращении с Валерой и тепло, и заботливость, и уважение с совершенно хамским, покровительственным тоном, который Валере очень нравился. Например, поэт называл Валеру исключительно «этот псих», а Валера называл поэта графоманом – и оба были в восторге.

И вот однажды Валера предложил нам поехать с ним вместе в Новочеркасск поговорить с одной женщиной. Адрес этой женщины он получил в больнице у своего соседа по палате, он должен был с ней посоветоваться по очень важному вопросу. Но поскольку ему одному ехать было страшно, в чём он честно признался, он попросил нас поехать с ним. Но о чём он собирается советоваться, он говорить отказался.