Маша отрицательно качает головой. Слабо, неуверенно, до сих пор не глядя на меня. Только её губы чуть поджимаются, и мне приходится ещё крепче вцепиться в скользкое железо под рукой, чтобы удержаться от желания снова схватить её прекрасные-хрупкие-манящие плечи и как следует встряхнуть.

Я вытрясу из тебя всю эту дурь, Маша. Выцелую, вылижу, выебу.

— А что я звонил с первой же станции, на которой остановился поезд, чтобы узнать, пришла ли ты домой? — следующее лёгкое движение головой только выбивает из меня кривую усмешку и желание зажмуриться, чтобы не видеть того, какой отрешённой она выглядит, когда мне от этой правды хочется кожу с себя сдирать. — Три месяца, Ма-шень-ка. Три месяца я названивал вам день ото дня в надежде, что ты хоть раз поднимешь эту сраную телефонную трубку. Ты ведь могла это сделать вместо своей сестры, так ведь? Даже если поверила в её ложь. Могла бы просто ответить на звонок и сказать мне, что я тварь, что ты меня ненавидишь и презираешь, что желаешь мне сдохнуть — тогда у меня был бы хоть один шанс догадаться, что тебе не плевать. Что твой побег и следующее упрямое молчание не прямой отказ и не жёсткий и действенный способ показать мне, что я ничего для тебя не значу.

— Что бы это изменило, Кирилл? — отзывается она еле слышно, уверенно, слишком спокойно. Так, что мне удаётся нащупать стремительное приближение огромного взрыва, непременно последующего за секундами выдержки, выкручивающей нервы до предела.

— Я бы просто никуда не уехал. Отложил бы всё на потом, отложил бы навсегда. Я бы сорвался и вернулся к тебе, туда, бросив всю эту затею с Москвой, или забрал тебя к себе — как ты сама бы захотела, Маша. Уговорил бы баб Нюру отпустить тебя учиться в столицу. Если бы это потребовалось, перевёз бы сюда и её, и даже Ксюшу. У меня были десятки вариантов, зависящих только от твоего выбора.

— Не было у меня никакого выбора, — по её телу пробегает дрожь и я тут же делаю маленький рывок вперёд, забыв убрать руку с перил и оттого выворачивая запястье до противного хруста. Кажется, сейчас я настолько же не в себе, как на том ненавистном перроне, десять лет назад, когда метался раненым зверем в клетке собственных сомнений и до последней секунды перед отправлением поезда судорожно оглядывался по сторонам и ждал.

Ждал её.

Она так близко — уже и руку не нужно тянуть, можно просто легонько покачнуться и коснуться грудью острого плеча, получить мощный и болезненный разряд исходящего от неё напряжения и всё равно испытать удовольствие. Она так близко — но остаётся недосягаемой, непостижимой, закрытой от меня под бронёй обиды так прочно, что не достучаться, не прорваться.