– Я не… – говорит Джейн. Она зажмуривает глаза. – Я не могу этого хотеть. Не могу.

– Мы проделали всю эту работу, – говорит Огаст.

– Нет, ты проделала всю эту работу, – замечает Джейн. Ее глаза открываются, и Огаст не может понять, мерещатся ли ей в них слезы. – Я никогда тебя не просила.

– И что тогда? – Часть ее, которая превратилась в острие, поднимает голову. – Что ты хочешь, чтобы я сделала?

– Я уже тебе сказала, – говорит Джейн. У нее сверкают глаза. Лампа над их головами гаснет с громким хлопком.

Если бы Огаст была другой, то она бы осталась и поборолась. Вместо этого она злобно думает о том, что идея Джейн не сработает. Невозможно, чтобы так легко можно было это решить, – не за несколько дней. Она вернется, прежде чем станет слишком поздно. Она уйдет, только чтобы это доказать.

Они скоро приедут на следующую станцию, большую манхэттенскую, которая принесет с собой волну людей.

– Хорошо. Но это. – Огаст слышит, что ее голос звучит едко и жестко, и она это ненавидит. – Все это. Я делала это ради тебя, а не себя.

Двери раздвигаются, и последнее, что Огаст видит, – сжатую челюсть Джейн. Ее разбитую губу. Яростную решимость не плакать. А потом заходят люди, и Огаст теряется в потоке тел, выбрасываясь на платформу.

Двери закрываются. Поезд отъезжает.

Огаст тянется в свое сердце за живущей там штукой и сжимает ее.

Огаст швыряет рюкзак на барную стойку через пять секунд после того, как она вошла в «Билли» для своей обеденной смены.

– Эй-эй-эй, осторожно! – предупреждает Уинфилд, выхватывая из зоны удара пирог. – Это черника. Она особенная дама.

– Прости, – ворчит она, плюхаясь на стул. – Тяжелая неделя.

– Ну да, – говорит Уинфилд, – мне говорят, что починят мой туалет, с прошлого четверга. У нас у всех есть свои проблемы.

– Ты прав, ты прав. – Огаст вздыхает. – Люси работает эту смену?

– Не-а, – говорит он. – Она взяла выходной, чтобы поорать на городские власти по поводу разрешений.

– Да, по поводу этого, – говорит Огаст. – Мы с Майлой начинаем думать, что нам понадобится помещение побольше.