Такой меня и застает ворвавшаяся в ванную мама.

– Настя! Настя, ты как? – бросается она ко мне и, заключив мое лицо в ладони, садиться рядом, не обращая внимание на льющуюся на нас сверху воду.  – Он ведь не… тронул тебя? – спрашивает, лихорадочно вглядываясь в мои глаза. Я качаю головой и усмехнувшись, признаюсь:

– Сказал, что позже.

Мама, задрожав, заходиться в слезах и порывисто прижимает меня к себе.

– Вот ведь тварь! – всхлипывает она, а я вдруг понимаю, что возможно, это и есть тот самый шанс.

– Помоги мне, – прошу отчаянно. – Пожалуйста, мама! Хотя бы раз сделай что-нибудь для меня.

Жанна Борисовна на мгновение застывает, а потом отстраняется. Смотрит на меня сквозь слезы и мне кажется, что я слышу, как разбиваются мои последние надежды, однако, в следующее мгновение она аккуратно проводит по моему лицу и кивнув, шепчет:

– Я помогу. Что-нибудь придумаю. Ты только сделай, как они скажут. Ради бога, сделай, Настя! Я не для того тебя родила, чтобы ты жертвовала собой, ради какого -то мужика. Они не ценят.  Да и он сильный, справится, а ты… Что ты против них? Мы – всего лишь их слабые места, от которых они готовы избавиться в первую же трудную минуту. Ты должна думать о себе. Только о себе! Никто больше не подумает, Настя.

Следующие дни до суда я провела в соответствии с мамиными инструкциями: делала все, что мне говорят, а именно – отрабатывала свою обвинительную речь.

Благодаря этой суке – Зое Эльдаровне, обвинить Долгова не составило труда. Как оказалось, его сестрица была в курсе многих нюансов наших отношений, и знала, как их повернуть в нужную им с Можайским сторону.

У меня в голове не укладывалось, как можно быть такой мразью. Ладно чужих пускать в расход – таковы законы материального мира. В конце концов, не ты, так тебя, но сжирать своих – это за гранью. Уж не знаю, какую долю этого гребанного завода ей пообещали, и что у них с Сережей произошло, но на мой уже вполне себе далекий от наивности – спасибо Можайскому, – взгляд, не изобрели еще тех денег, которые стоили бы той цены, что рано или поздно придется заплатить за предательство близких людей.

К счастью, эта мерзкая тварь не появлялась передо мной, а то боюсь, не сдержалась бы и высказала все, что думаю о ней. Репетировать речь мне приходилось в компании отчима. Я повторяла ее раз за разом ему на потеху, умирая от стыда и протеста. Все во мне бунтовало против такого предательства, но Можайский не уставал напоминать, что меня ждет, если я не заставлю общественность поверить, что была не разлучницей и "воровской подстилкой", а жертвой насилия и преследования. А еще он постоянно твердил, что я должна благодарить Елисеева за интерес, иначе меня бы уже изуродовали. И я даже не сомневалась в этом, однако, не была уверена, что Елисеевский интерес не аукнется мне еще страшнее, чем угрозы Можайского.