Иногда Эстер рычала, огрызалась и в отчаянии щипала меня. Иногда она называла меня Бенни Ламентом с той дерзостью, с которой обращалась ко мне в первые дни нашего знакомства, когда не знала, можно ли мне доверять, и когда я хотел убежать как можно быстрее и дальше от той, которая оказалась моей судьбой. А порой моя жена вставала у открытого окна нашей квартиры в Бронксе, у которого пела соседям «Кармен» моя мать, и исполняла свои песни, по-своему. И вся округа тоже полюбила Эстер.

Я ни разу не пожалел о своем решении жениться на Эстер Майн. Ни в 62-м, когда она захотела петь на концерте в кампусе Университета Миссисипи в поддержку Джеймса Мередита, первого чернокожего студента, зачисленного в этот университет. Беспорядки прокатились тогда по всему студенческому городку, но мы собрали 10 тысяч долларов для Мередита и его кампании. Ни в 63-м, когда новый губернатор Алабамы, Джордж Уоллес, пообещал «сегрегацию сейчас, сегрегацию завтра, сегрегацию навсегда». В тот момент мы с Эстер просто посмотрели друг на друга и помотали дружно головами. «Вместе сейчас, вместе завтра, вместе навсегда», – сказала Эстер, выключив телевизор. А через несколько месяцев в Алабаме прошел Детский крестовый поход, и свыше тысячи школьников были арестованы за участие в трехдневном молодежном марше. Фотографии собак, натравливаемых на протестующих, и пожарных шлангов, из которых противники марша обливали детей водой, привели Эстер в ярость. И она поклялась не приводить «цветного ребенка в такой мир»… А через два дня она разбудила меня и со слезами счастья на глазах призналась, что беременна.

А в 64-м мы с Эстер побывали на похоронах Рудольфа Александера. Мы не знали наверняка, прилагал ли он руку к тому, чтобы сделать наш путь тернистым. Мы так и не узнали, где начиналось его влияние и кончалось влияние Терезы. Их грехи переплелись в тесный клубок, распутать который было невозможно. Сэл считал, что именно Рудольф Александер нанял парней, чтобы обстрелять угол улицы в Гарлеме и лишить меня пальца у театра «Фокс». А Сэл знал все. Почти все. Мы так и не узнали, воспользовался ли дед Эстер влиянием, чтобы добиться ордера на наш арест в Питтсбурге или запугать Ахмета Эртегюна из «Атлантик Рекордз». Но, по логике вещей, мог. Правда заключалась в том, что ему, скорее всего, не было до нас никакого дела, хотя статья в New York Times утверждала, что именно из-за «истории Бо Джонсона» он поссорился с Кеннеди и лишился места в его кабинете. Мы поехали на похороны не для того, чтобы почтить его память, а ради Мод Александер. Для человека столь богатого и влиятельного людей, пришедших с ним проститься, было мало. Жена Рудольфа умерла вскоре после кончины Мод. Его старший сын погиб в конце Второй мировой. Его младшего сына – посла – тоже не было. «Он работал каждый день своей жизни, – отметил пастор в надгробной речи. – Я не знал более трудолюбивого и более преданного своей стране человека». Может, это и правда. Не знаю. Но если Рудольф Александер и был таким, то свидетельств этому почти не осталось. Слишком мало народу пришло его проводить. И никто не пролил ни слезинки. Никто не положил на его гроб цветы. Эстер держала на руках нашего первенца – Бо Джонсона Ламента, которому уже не суждено было встретиться с прадедом. И ушли мы раньше, чем Рудольфа Александера предали земле. А я не стал подходить к его гробу так близко, чтобы проверить, все ли пальцы у него на руках.