Другое дело — Гончаров, которому доверился, открылся. Слишком многое поставлено на кон, особенно сейчас, когда вокруг собрались одни враги. И в то же время… ну не мог он вот просто взять и закрыть глаза, оставив безнаказанным. Не мог и всё.

— Любишь ты её или нет — проговорил скрипуче, — покажет время. А пока… — метнул выразительный взгляд на Седыха, давая понять, что от него требуется. Тому не впервой ставить на место Владкиных ухажеров. Однако парень как стоял, так и продолжил стоять, никак не отреагировал на данный приказ. — Та-а-ак, — протянул, начав догадываться, в чем дело. — Никак спелись?

Седых сцепил зубы, продолжая смотреть в окно. Лишь плотно сжатые челюсти выдавали внутреннее напряжение. Если уж получать мандюлей, то только вдвоем.

Гончаров внутренне собрался, сжав кулаки. Не зря в холле ошивались шестеро амбалов.

— Седой, не глупи, — прорычал с нажимом, чувствуя, как по венам разливается волна адреналина.

— Простите, Павел Олегович, — усмехнулся криво Седых, — так получилось. Лёха, он… там и правда всё серьёзно. Я бы никогда не пошел против вас.

— Что ж ты, Ваня, за с*ка такая, м? Знал, получается… и молчал?!! Уже и позабылось, как мать лечили, да? Это твоя благодарность? Не ожида-а-ал. От кого, от кого, а от тебя…

Готовился к чему угодно. Пророчил себе и костыли, и инвалидное кресло. Осознанно шел на бойню. Заслужено. Но к тому, что случилось, что поразило до глубины души своей жестокостью — не был готов.

Откуда не возьмись, в кабинет вломилась свора шестерок и, схватив их, потащила в направлении подвала. Не опирались, да и бессмысленно. Когда на тебе висит по трое амбалов — едва можешь идти, не то, что бы ещё вырываться. Любой рывок сопровождался ощутимым ударом под дых, заставляя хватать ртом воздух, корчась от болезненного спазма.

Не его. На свою боль было плевать. Это так, «ласковое прикосновение» по сравнению с теми пытками, коим поддался Седой прямо на его глазах. Это был самый жестокий урок в его жизни. Каждый удар, нанесенный парню, зеркальной болью отражался и в нем, дикой агонией разливался по венам, прожигал глотку, отпечатывался в памяти четкой матрицей.

Тело стало липким от пота. Голос сел от надсадных хрипов. Мышцы трясло от натужных попыток всё-таки вырваться и броситься на помощь. Гиблый номер. Тогда на него ещё сильнеё налегали, ещё безжалостней сыпали кулаками, вынуждая упасть на колени и корчась в дикой агонии, вслушиваться в вымученные болезненные стоны друга.

От каждого нового удара, его чувства поддавались испытаниям. Разжигались в груди огнем тихой ненависти. Не Ванькин косяк. Не его оплошность. Не он сейчас должен ползать по бетону в полуобморочном состоянии и в полной дезориентации, а Гончаров. Будь так, и слова бы не сказал. И звука бы не издал. Но Ванька… То, что произошло на его глазах, легло на душу неподъемным чувством вины.