— Здесь есть кто-нибудь? — спрашиваю сдавленным голосом.

Тишина.

Наверное, я одна в палате. Обычно со мной медсестра, которая подбегает по первому моему зову. Подносит стакан воды к губам, кормит меня с ложечки и меняет утку. Еще приходят родители. Мама плачет в углу, а отец стоит, осунувшись, у окна и тоже смахивает с лица слезы.

И еще репортеры, куда ж без них. Не знаю, на каком я этаже, но даже через закрытое окно слышу щелчки их фотоаппаратов и громкие вопросы в адрес врачей:

«В каком сейчас состоянии Наталья Кузнецова-Готье?»

«Она будет жить?»

«Какой вы можете дать прогноз?»

— Мам, — сипло зову, хотя прекрасно знаю, что в палате никого нет. — Мам.

Слезы бегут из глаз все сильнее и сильнее. Пиканье аппаратов становится нестерпимым, у меня начинается головная боль.

— Кто-нибудь, — зову, всхлипывая.

Пытаюсь пошевелить ногами, а ничего не получается. Их как будто нет. Я не чувствую ничего ниже пояса.

— Мама!

Я начинаю сдавленно рыдать, когда дверь палаты распахивается и знакомые шаги стремительно направляются ко мне.

— Я здесь, милая, я здесь, — слышу успокаивающий мамин голос. — Тебе что-то подать. Ну что ты, не плачь, — просит меня, а у самой дрожит от слез голос.

— Мама, почему я не могу пошевелиться? — шепчу.

Она обнимает меня и опускается лбом мне на живот. Через тонкое покрывало и сорочку я чувствую ее слезы.

— Я совсем не могу пошевелиться. Почему, мама?

Ее плач усиливается. Мой тоже.

Одно неосторожное движение — и вот я тут, в итальянской больнице, в гипсе и под пикающими аппаратами. Съемка была на крыше трехэтажного особняка. Я чувствовала себя счастливой, ведь я наконец-то стала лицом модного дома «Армани». Пока режиссер выбирал подходящий ракурс для съемки и советовался с фотографами, я подошла к краю крыши. Светило яркое солнце, и я подставила лицо его лучам. Привстала на носочки и расправила руки, как птица.

— Натали! — позвал меня режиссер.