— I’m Vasya, — представился он ломаном английском, а я не стала его мучить.

— Лена.

Может и зря, ведь всю дорогу он стал выспрашивать меня про жизнь заграницей, особенно, как туда уехать на ПМЖ. Посоветовать я мало что могла, а когда сказала, что учусь там петь, то растеряла всякий авторитет. Но был и плюс от наших разговоров, за ними я не заметила, как мы домчали до больницы сквозь новогодние пробки, адрес которой мне скинул папа. Город пах мандаринами, ёлкой и счастьем. Я была очень счастлива здесь, эти воспоминания, задвинутые в недолгосрочный ящик, вновь всплыли, смешиваясь со снегопадом.

Наверное, наш город настолько мал, что я снова встретила Пичугина Владлена Митрофановича, того травматолога, который снимал мне фальш-гипс. Он был дежурным врачом в эту волшебную ночь и пожаловался, что ни минуты покоя.

— Ого, полгода как ни царапины на ней, — удивился старый знакомый, признав изменившуюся меня без проблем. Мне бы такую память на лица.

— Я в этот раз к Охренчику Артёму, что с ним?

— Муж твой, помню-помню. Лежит у нас, хотели привязывать к кровати, — седовласый врач выглядел устало, и изматывали его именно такие пациенты.

— Он… в порядке? Зачем его привязывать? — фантазия рисовала страшные картины.

— Чтобы не убежал, — попытался успокоить меня врач, угощая мандарином, — буйный больно.

— Буйно-помешанный, — прошептала я под нос, а Владлен Митрофанович утвердительно кивнул.

— Но жив пока.

— Как… пока… — сердце забыло, что ему надо стучать, а лёгкие о том, чтобы дышать. Мир остановился.

— Ой, иди-ка ты сама к нему, — зевнул он, и оставил меня у двери в палату — тяжелобольных он встречал десятками на дню и переживать из-за каждого не мог себе позволить. — Авось и не помрёт. Мы своё дело сделали. А сейчас у нас Новый год. С Новым годом, с новым счастьем!

Приёмный покой был щедро украшен мишурой и серебристыми дождиками. Имелась даже ель в разноцветных гирляндах. Но атмосфера праздника меня не захватила, лишь всколыхнув детские воспоминания, когда праздник был настоящим.

Моя рука зависла над дверью для стука, но я осознала, что стучать бессмысленно, и с замершим сердцем вошла в палату, которая была рассчитана на одного. Он лежал на кушетке, стоявшей посреди комнаты, рядом стояла система. Артём был бледен как бумага, что было хорошо заметно в прикроватном свете. Перебинтованная нога была подвешена. Он спал, и я кинулась его будить, сжимая руку:

— Артём, Тёма, я здесь. Как ты? — трясла его я, но он не просыпался. — Тёма, твою мать…

В комнату на шум вошла медсестра:

— Мы его таблетками накачали, чтобы не буянил, до утра не проснётся.