В его руке маленький рожок мороженого, которое он аккуратно слизывает, следуя за мной по пятам.

Мой возраст переваривает молча, что-то соображая в своей голове.

– Доедай, – велю ему, снимая пальто и вешая его на вешалку.

– Я больше не хочу, – протягивает мне рожок.

Его руки липкие.

– Блин… – бросаю мороженое в мусорное ведро. – Погоди…

Он растопыривает пальцы, помогая мне обтереть их влажной салфеткой, которую достаю из коробки на столике при входе.

– Мама будет ругаться… – кивает на маленькое пятно у себя на куртке.

– Прорвемся… – бормочу.

Затираю куртку, решая, что это не критично.

Последнюю неделю границы критичного и некритичного размазались и сместились. Сделали меня невосприимчивым к одним вещам и очень восприимчивым к другим.

– Что хотите? – спрашивает у сына стилист, когда тот забирается на кресло перед зеркалом.

Сажусь на соседнее, потирая руками лицо.

У сына лохматая шевелюра, сам я выгляжу чуть менее бардачно, но сегодня нам нужно привести себя в порядок.

– Хочу как у папы, – объявляет Миша.

Парень, который с ним работает, копирует мою стрижку, и от этого нахожу дофига забавного в самых простых вещах.

Двадцать четыре на семь делить свою жизнь с сыном – переворот всего моего распорядка, но я уже давно на него забил. У меня есть первое китайское предупреждение от начальника, второе наверняка будет фатальным, но я делаю свой выбор, игнорируя последствия.

Через сорок минут покидаем салон с одинаковыми стрижками.

Весна пришла резко, и мы не успели забрать из Олиной квартиры легкую одежду сына. На свой страх и риск разрешаю ему не застегивать куртку, когда выходим на улицу.

Мишаня нетерпеливо смотрит в окно, болтая ногами в автомобильном детском кресле, пока Боря везет нас по городу.