– Ох, как вы легко рассуждаете, – вздыхает Невзоров.

– Ну какая вам разница, кого сажать? – умоляю я. – Уж лучше покарать виноватого, чем невиновного, верно?

– Я где гарантия, что это не вы покрываете убийцу? Вдруг это вы хотите взять вину Бестужева на себя? Влюбленные женщины порой так безрассудны.

Его вопрос ставит меня в тупик, и я потрясенно смолкаю. Никаких доказательств, кроме собственных воспоминаний, у меня нет. А воспоминания, в отличие, от, например, видеозаписей, не перенести на флешку и не приобщить к делу. По существу, они вообще ничего не значат. Ни-че-го.

– Стелла, я понимаю ваше смятение, но уничтожать заявление Бестужева не буду. У меня нет никаких оснований сомневаться в правдивости его утверждений.

Слова Невзорова окрашены сочувствующими интонациями, но все равно звучат как приговор. Как долбанный приговор моей собственной совести. Да она же меня с потрохами, с костями сожрет! Заживо искромсает!

Какая же я идиотка! Повелась на уловку Глеба, позволила ему принести себя в жертву! Дура! Дура! Дура! Как мне жить, зная, что я сломала судьбу самого дорогого мне человека?!

Кажется, теперь мне известно, что такое настоящая боль: моя душа, потерянная, опустошенная, изувеченная, лишившаяся родственной души, испуганно трепыхается, больно бьется о ребра и вопит, вопит, вопит…

– Вы не понимаете! – я вскакиваю со стула. – Он мальчишка! Глупый мальчишка, совершающий ошибку и из ложного героизма ломающий свою жизнь! Это чертовски несправедливо!

– Стелла, успокойтесь…

– Нет! Я не могу успокоиться! – из моих глаз текут слезы, но голос по какой-то неведомой причине звучит твердо. – Я люблю его, понимаете? Люблю! – в трагичном жесте прижимаю ладони к груди, сильно-сильно, к самому сердцу. – Вы ведь наверняка тоже когда-то любили… Пожалуйста, Антон Павлович, разве я о многом прошу? Я просто хочу, чтобы все было по-честному…

– Это убийство человека, а не какие-то там шутки.

– Я знаю! Я все знаю! Игорь напал на меня, а я спасала свою жизнь. Да, вот такой вот ценой. Может, это прозвучит жестоко, но лучше уж он, чем я, – выпаливаю с придыханием. – Но Глеб… Глеб здесь вообще не при чем! Ну поверьте мне! Прошу вас!

Следователь наблюдает за моей истерикой пристально и не вмешиваясь. Его лицо почти не выражает эмоций и кажется каким-то резко осунувшимся и постаревшим. Передо мной больше нет матерого хищника – только потрепанный жизнью, уставший от бренности бытия человек.

Убедившись, что я закончила свой монолог, Невзоров медленно опускается в кресло и, подцепив зубами сигарету, щелкает зажигалкой. Сделав глубокую затяжку, он выпускает в душный воздух облачко дыма и говорит: