Я подумала, что, если бы мы были сделаны из одной и той же нежности, он наклонил бы голову и прижался к моей щеке. щеке.

— О чем ты думаешь, когда играешь? — спросила я через некоторое время, мой голос звучал так же тихо, как медленная мелодия, льющаяся из-под пальцев Ригеля.

— В эти моменты я стараюсь ни о чем не думать.

— И получается?

— Не очень.

Я никогда не слышала, чтобы он играл что-то веселое, радостное. Его руки рождали красивые, проникновенные, но очень печальные мелодии.

— Если тебе от этого грустно, зачем ты это делаешь?

Я смотрела на его губы, ожидая, когда он заговорит.

— Есть вещи, которые сильнее нас, — загадочно ответил он. — Вещи, которые являются частью нас и не могут быть отменены, даже если мы этого захотим.

Я смотрела на его пальцы, плавно скользящие по клавишам, и меня осенила догадка.

— Музыка напоминает тебе о… Ней?

Память о кураторше все еще порождала монстров в моих кошмарах. Ригель признался, что ненавидит ее, но все же носит в себе ее образ с детства.

— Музыка напоминает мне… кем я всегда был.

Одиноким, казалось, услышала я, брошенным в корзине у закрытых ворот… Мне захотелось, чтобы Ригель перестал играть. Я хотела вырвать ее из его души, освободить от этой женщины. Она должна оставить Ригеля в покое раз и навсегда. Мысль о том, что эта мегера с жестокими руками и злыми глазами одарила его своей любовью, мучила меня.

Она была болезнью. Ее забота и участие — унижением.

Получается, Ригель все детство был заложником ее любви, эта мысль выводила меня из себя.

— Тогда почему? — спросила я тихо. — Почему ты продолжаешь играть?

Зачем срывать корку с раны, чтобы она снова закровоточила?

Ригель задумчиво молчал, словно собирал слова для ответа. Я любила его молчание, но и боялась его.

— Потому что звезды одиноки, — с горечью произнес он.