На стенах, которые, вероятно, белили еще при Валуа, вдоль невидимого ростомера, даты и имена детей, многочисленные трещины, натюрморт, остановившиеся часы с кукушкой и полки, поддерживавшие связь времен… Свидетельствуя о более или менее современной нам жизни, они были заставлены пачками спагетти, риса, круп, муки, баночками с горчицей и прочими приправами знакомых марок в экономичных упаковках на большую семью.

И еще… Но… Чего тут только не было… Последние лучи одного из самых длинных дней в году пробивались сквозь стекло, затканное паутиной.

Тихий янтарно-желтый свет. Воск, пыль, шерсть, пепел…

Шарль обернулся:

– Лука!

– Подвинься, ее надо выгнать, а то она все загадит…

– Что это еще там?

– Ты что, коз не видал?

– Но она же совсем маленькая!

– Да, зато гадит много… Отойди от двери, пожаа-ста…

– А где же Алис?

– Здесь ее нет… Пойдем, наверное, все на дворе… Черт, вырвалась!

Засранка запрыгнула на стол, и Лука объявил, что ладно, это не страшно: Ясин соберет какашки в коробочку из-под конфет, и они отнесут их в школу.

– Ты уверен? Этот волкодав, похоже, с тобой не согласен…

– Да, но у него ни одного зуба не осталось… Ты идешь?

– Шагай помедленнее, малыш, у меня нога болит.

– Ой, прости… Я забыл…

Мальчишка был восхитителен. Шарля так и подмывало спросить его, знал ли тот свою бабушку, но он не решился. Не решался больше задавать вопросы. Боялся что-то испортить, нарушить, допустить бестактность, показаться грубым и неуместным на этой трогательной планете, соединяемой с миром разваливающимся мостом, где родители умерли, утки ходили навытяжку, а козы залезали в корзинки для хлеба.