Уайетт резко садится:

– Дон? Что случилось?

– Я люблю тебя. – Я неожиданно понимаю, что это самый точный ответ на все его расспросы.

Похоже, до Уайетта начинает доходить, что на нем нет одежды, а кто-то – быть может, посторонний – стоит в его спальне. Поплотнее завернувшись в простыню, он смотрит на меня прищуренными глазами.

– Я знаю, – отвечает он. – Это ведь вторая реплика, да?

– Мне следовало сказать тебе пятнадцать лет назад. Но я подумала, что тогда точно не смогу уехать.

– Тогда зачем говорить сейчас?

– Потому что не хочу до конца жизни жалеть, что не сделала этого.

Уайетт ловит мой взгляд:

– Ты здорова?

– Нет, я пока еще не собираюсь умирать. По крайней мере, от известной мне болезни.

– Ну вот. По крайней мере, хоть что-то хорошее. – Уайетт хлопает рукой по кровати рядом с собой, и я сажусь. Его слова падают камнем. – Олив, пятнадцать лет – очень долгий срок.

– Да, – соглашаюсь я.

Я смотрю на белую простыню. Наши руки разделяет всего несколько дюймов. Наши пальцы встречаются, меня бросает в дрожь.

За те несколько недель, что я провела здесь, мы с Уайеттом, естественно, не могли избежать тактильных контактов: он передавал инструменты, указывал, похлопывая по спине, и даже помогал спускаться по веревочной лестнице. Но сейчас мы впервые за все это время позволили себе не случайные прикосновения. Во взгляде Уайетта я читаю немой вопрос – то, что он не решается выразить словами.

И я, не дав себе времени опомниться, целую его.

Очень быстро. Ошеломляюще. Нажим его губ как прелюдия, как увертюра. И до боли знакомый вкус ирисок. Я первая отстраняюсь от Уайетта.

– У тебя теперь другая жизнь, – вздыхает он.

– А что, если я снова хочу эту? – поколебавшись, говорю я. – Хотя бы на одну ночь.

Его ладонь ложится на мое бедро.