Я открываю рот и тут же закрываю.

– Прости, – выдавливаю я. Опять.

Глаза Брайана очень темные и очень глубокие. Он переводит взгляд с моих глаз на мой бритый череп, потом – на губы.

– Хорошо, – говорит он. – И ты меня тоже.

В окне за его плечом я вижу на дороге вспышку света. И представляю, что это Уайетт уезжает прочь.

Когда я открываю дверь, Мерит сидит на кровати перед открытым лэптопом. Увидев меня, она вынимает наушники и застывает. Очень осторожно, словно приближаясь к дикому зверю, я сажусь на край кровати.

Мерит кидается мне на шею.

Обвив дочь руками, я зарываюсь лицом в ее волосы. Осознание того, что я ее оставила – оставила все это, – подобно тепловому удару. Голова кружится, мне дурно от одной мысли, что я могла не увидеть, как растет моя дочь. Еще немного – и она, кажется, задохнется в моих объятиях, но я не в состоянии разжать руки. Я вспоминаю, как, когда Мерит была совсем крошкой, любила тыкаться носом ей в шею и шумно причмокивать, заставляя ее смеяться.

– От тебя всегда пахнет пеной для ванн, – шепчет Мерит.

– Да… неужели?

– На прошлой неделе в лагере я вышла из класса и унюхала такой же запах. Я начала оглядываться, уверенная, что ты где-то рядом. – Мерит слегка отстраняется. – Но тебя не было.

Я пытаюсь представить, как Мерит, в душе которой точно на дрожжах растет надежда, поворачивается во все стороны и не находит меня.

Дочь смотрит на мою голову:

– Очень болит?

– Немного. – Я неуверенно дотрагиваюсь до черепа. – Шикарно, да? Прическа а-ля Франкенштейн.

– И вовсе не смешно. – Мерит вытирает слезу ребром ладони. – Ты могла умереть.

– Любой может умереть, – тихо говорю я. – В любое время.

– Но ты даже не попрощалась со мной! – вырывается у Мерит.

И я задаю себе вопрос: как можно было быть настолько слепой, чтобы не видеть полосы самоуничижения, нарисованные на стенах, нити беззащитности, вплетенные в покрывало, на котором примостилась Мерит?