Болел астмой. У меня в детстве тоже была астма. Генетика не врёт.

— Но есть нюанс, — продолжила детектив. — Данила Седов очень привязан к мальчику. Они для друг друга — всё. Единственная семья. Если окажется, что Тимофей не его сын...

— Он пострадает, — закончила я.

— Сильно пострадает. Представьте: девять лет ты растишь ребёнка, любишь его больше жизни, а потом узнаёшь, что он не твой. Что ты жил в иллюзии.

Представьте. Да я уже представила. Я живу в этом кошмаре каждый день.

— А что, если не говорить ему? — предложила я. — Взять анализ тайно, убедиться, что это мой сын, а потом уже решать, что делать дальше?

Ирина Валерьевна посмотрела на меня долго и грустно.

— Знаете, что самое страшное в нашей работе? — спросила она. — Не то, что мы ищем людей. А то, что находим правду. А правда не всегда освобождает. Иногда она разрушает.

Правда разрушает. Я уже знала это на собственной шкуре. Моя правда разрушила мою семью, мою веру в себя, моё понимание того, кто я такая.

— Но без правды нельзя, — сказала я. — Как можно жить во лжи?

— Легко, — усмехнулась детектив. — Большинство людей так и живут. В иллюзиях, в самообмане, в удобных сказках. И знаете что? Они счастливее нас, правдоискателей.

Знаете, есть момент, когда ты понимаешь: назад дороги нет. Когда ты стоишь на краю пропасти и понимаешь — или прыгай, или всю жизнь будешь жалеть, что не решился. Я стояла на таком краю. Позади была старая жизнь — разрушенная, болезненная, но привычная. Впереди — неизвестность, которая могла принести как счастье, так и новую боль.

— Я готова на всё, — сказала я. — Я бы согласилась на многое, если бы это помогло найти сына. На любые последствия. На любую боль. Только бы знать правду.

— Тогда завтра мы едем в Заречье, — решила детектив. — Посмотрим на мальчика. Попробуем незаметно взять образец для анализа.

Образец для анализа. Как медицински, как холодно это звучало. А за этими словами — чужая жизнь, чужое счастье, которое я могла разрушить одним своим появлением.

— А если... — начала я и запнулась.

— Если что?

— А если он будет похож на меня? Если я увижу и сразу пойму, что он мой? Что я буду делать?

— То же самое, что и сейчас. Искать справедливости. — Ирина Валерьевна встала и подошла к окну. — Знаете, после того как исчезла моя дочь, я поняла: справедливости в мире нет. Есть только то, за что мы готовы бороться. И то, что мы готовы отпустить.

Я не готова отпустить. Не готова смириться. Не готова жить с пустотой в груди там, где должен быть мой сын.