— Проходите, — позвала меня секретарша.

Кабинет заведующей был просторным, светлым, с большими окнами и фотографиями улыбающихся младенцев на стенах. Но вся эта показная радость казалась мне издевательством. За столом сидела женщина лет шестидесяти — седая, с умными глазами и морщинами, которые говорили о том, что она много знает о жизни. И о смерти тоже.

— Марья Петровна Фролова, — представилась она. — Слушаю вас.

Я рассказала всё. Про анализы ДНК. Про то, что Алёша не мой сын и не сын Саши. Про то, что где-то живёт мой настоящий ребёнок. Рассказывала — и видела, как её лицо каменеет, как глаза становятся осторожными.

— Понимаете, — сказала она, когда я закончила, — это очень серьёзные обвинения. Путаница детей в роддоме — это...

— Это преступление, — перебила я. — Я понимаю. Но мне нужна правда. Мне нужно знать, что произошло той ночью.

Она долго молчала. Смотрела в окно, где за стеклом качались голые ветки деревьев. Потом тяжело вздохнула.

— Ночь с пятого на шестое марта 2015 года... — проговорила она медленно. — Я помню эту ночь. Как же не помнить.

Сердце моё екнуло и забилось так сильно, что, казалось, сейчас выскочит из груди.

— Что произошло? — прошептала я.

— Пожар, — сказала она. — В соседнем корпусе, в инфекционном отделении. Ночью. Эвакуация, паника, суматоха. Всех рожениц пришлось переводить в наше отделение. Места не хватало, люди лежали в коридорах... Ад кромешный.

Пожар. Паника. Суматоха. В такой ситуации перепутать детей — проще простого.

— А кто дежурил в ту ночь? — спросила я.

— Много кто. Весь персонал был поднят по тревоге. Но в детском отделении... — она запнулась. — В детском отделении дежурила Вера Николаевна Смирнова.

— Она здесь работает?

— Нет, — покачала головой Марья Петровна. — Её уволили через полгода после той ночи. За... нарушения.

За нарушения. Значит, что-то всё-таки было. Что-то, что предпочли замять, скрыть, забыть.

— Где она сейчас? — настаивала я.

— Не знаю. И не советую её искать. Женщина она... проблемная. После увольнения спилась. Говорят, совесть мучила.

Совесть мучила. Значит, было за что мучиться.