– Неужели ты принимаешь всерьез болтовню дураков?

Держа в руке чашу с вином, четырнадцатый то и дело бросал на меня короткие взгляды.

– Меня не волнует, что говорят другие, – произнес он. – Однако, по словам матушки, царственный отец лично говорил ей, что считает достойным… меня.

Тихо вздохнув, я смело взглянула ему в глаза и ответила:

– Четырнадцатый господин, я прошу прощения за грубость, но в душе, должно быть, ты ясно понимаешь, как твоя матушка относится к тебе и как к Его Величеству. Она всем сердцем желала, чтобы это был ты, поэтому вполне возможно, что она просто неправильно истолковала слова императора Шэнцзу. Что он сказал твоей матушке, я не знаю. Знаю лишь, что император Шэнцзу действительно передал трон Его Величеству.

Четырнадцатый господин устремил на меня пристальный взгляд и долго смотрел, казалось, прожигая им меня насквозь. В конце концов он резко запрокинул голову, сделал несколько больших глотков и воскликнул:

– Я верю тебе!

Я опустила глаза в пол. Стыд и печаль теснились в моей душе, накрывая ее волнами боли.

– Наконец-то я оставляю все свои чаяния, – сказал четырнадцатый господин с мрачной улыбкой. – Отныне и впредь пусть он будет императором, а я – обычным бездельником.

Отбросив чашу, четырнадцатый лег на постель и заунывно пропел:

– «В юности был полон удали, водил дружбу с храбрецами больших городов. Я был искренен с людьми и предан им; столкнувшись с беззаконием, я терял рассудок от гнева – настолько острым было мое чувство справедливости. Мы стояли бок о бок, готовые разделить друг с другом и жизнь, и смерть, ведь данное обещание дороже всего золота мира. Мы преклонялись перед выдающейся отвагой, были прямодушны и презирали других. Мы собирались вместе и на легких повозках мчались в пригород столицы, в кабачок, где безудержно пьянствовали. На столах стояли полные кувшины, улыбки расцветали на наших лицах, и мы глотали вино, как последние пьяницы: мгновение – и кувшин был уже пуст. Изредка мы брали соколов с собаками и выезжали на охоту. Натягивая тетиву крепкого лука, мы метко выпускали стрелы, одним махом разоряя целые заячьи норы. Это было радостное время, и жаль, что оно пролетело так быстро.

Быстро, словно во сне Лу Шэна[105], я покинул столицу. В одинокой лодочке я плыл по волнам, и лишь луна была мне товарищем. Теперь я был ничтожным чиновником, по горло заваленным работой, и готов был взвыть от тоски. Вступив на грязный чиновничий путь, я был вынужден корпеть над всевозможными бумагами и документами. Многие тысячи бравых рубак, похожих на меня, были отправлены в далекие уголки страны, чтобы, будто мальчики на побегушках, отдавать последние силы бумажной волоките, а не разить врагов на поле боя и совершать подвиги! Запели флейты, загремели барабаны – в Юйяне началась смута, а затем разразилась настоящая война. Я подумал: моя душа старого солдата объята горечью и гневом, но я не могу попроситься на службу, не могу дать отпор врагу, защищая свою страну, не могу взять в плен тангутского вождя, и даже меч в моих ножнах гневно звенит на холодном осеннем ветру. Ненавижу себя, но и поделать ничего не могу; могу лишь взять цинь, пойти в горы и, провожая взглядом летящих домой гусей, музыкой выразить печаль, что бьется в груди…»[106]