– Почему ты ни разу не пришел ко мне, Энсон? Ведь я же была здесь. Все это время я была здесь, пытаясь научиться жить без тебя. Ты сказал, что хотел видеть мое лицо, но ты никогда не видел мою душу, если смог поверить, что я способна предать память о тебе с другим мужчиной. У меня никогда не было никого, кроме тебя. Ни тогда, ни сейчас. Ведь мы могли бы быть вместе – но ты позволил своему отцу победить. Он хотел, чтобы ты меня возненавидел, так оно и случилось.
– Нет, я не смог тебя возненавидеть. Я хотел. Пытался. Но в итоге возненавидел себя. Того, кем я стал после войны и госпиталей. Жестким. Озлобленным. Бо́льшую часть времени проводящим с бутылкой. И ты была права, когда сказала, что я стал похож на него. Я сам такое допустил. Я оправдывал это войной… и тобою. Пока однажды не посмотрел в зеркало и не увидел там вместо себя
– Обратно к чему?
– К этому, – хрипло отвечает он. – К тебе.
Я не поддаюсь – не верю этим словам. Сказать слова – ничего сложного.
– Но когда Рори летала к тебе в Сан-Франциско… Когда она сообщила тебе…
Энсон отворачивается, как будто ему больно это вспоминать.
– За двадцать лет трезвости я ни разу так не нуждался в выпивке, как в тот вечер. Скажем, содовая не сильно помогает при подобных известиях. Все мои ошибки и вся давняя горечь, и моя треклятая гордость, и вообще все, с чем я, казалось бы, покончил… У меня было такое чувство, будто Рори со всего этого разом содрала наросшую корку. И мне невыносимо было это видеть. Она рассчитывала, что я сознаюсь в этом самом большом промахе своей жизни, – а я был еще не готов.
– А теперь?
– Теперь все изменилось. В прошлый раз, когда я увидел твое лицо – как будто весь прежний яд снова ринулся мне в жилы. Я решил прийти сегодня сюда, чтобы с этим покончить. Думал, верну тебе четки – и все будет позади. Но теперь я понимаю, что это никогда не закончится, и я не знаю, что мне с этим делать. Если только признать наконец свою вину… и сказать, что я всем сердцем раскаиваюсь. И в тех годах, которых мы с тобой лишились. И в том, что произошло с нашей дочерью. И в том, что я поверил в отцовскую ложь. – Он берет меня за руку, поглаживая тыльную сторону кисти через перчатку с такой нежностью, что у меня перехватывает дыхание. – И в этом тоже.
Чувствуя, что я не сопротивляюсь, он поднимает мою руку к губам. Костяшками пальцев я чувствую тепло его дыхания и, развернув ладонь, обхватываю его щеку – как будто это самый что ни на есть для нас естественный жест, как будто никаких лет не прошло. Память порой играет с нами шутки. И сердце тоже. И я поражаюсь тому, как простое прикосновение к щеке, осязание пальцами знакомых очертаний его лица способно стереть столько лет боли и потерь и сделать тебя таким восприимчивым и открытым.